«Если», 1996 № 03 - Эдмунд Купер

Когда у Кирона начались первые сердечные приступы, доктора быстренько увезли его с конференции и прописали полный отдых.

И вот он здесь, в саду с розами, наслаждается ароматом Мадам Петрины и с теплыми воспоминаниями любуется маленькими белыми розами Элике.

Над садом проплыл дирижабль в Рим. Где-то над Тихим океаном, на пути в Японию исполняет свои обязанности Ясон, сын Кирона и Петрины.

Из замка вышел доктор — проверить состояние своего знаменитого пациента. Приблизившись к креслу-качалке, он услышал глубокий вздох. И увидел, как обмякло тело.

Небесному Гуляке было семьдесят восемь лет. Он многое вспомнил в свои последние минуты. Жужжание пчел в далеком детстве, тихий голос мастера-художника, «Прыжок мисс Фитзалан», прикосновения Петрины, первый крик первого ребенка.

И еще он вспомнил Эйлвина, небесную акулу и капитана Жирода, и Кентигерна, и Бруно с его приверженностью к обтекаемым формам. Он вспомнил летающие по воздуху семена одуванчика, кружащиеся осенние листья и всех бабочек своего детства.

Как бы то ни было, он умер легко, доктор это подтвердил. Небесный Гуляка верил в то, что жизнь дана только живущим. Но кто знает, не улетел ли его дух к звездам?

Андрей Щербак-Жуков

ПОСЛЕДНИЙ РОМАНТИК…. КТО СЛЕДУЮЩИЙ?

В предыдущем номере журнала мы опубликовали интервью с А. Кабаковым, в котором писатель сокрушался по поводу вытеснения из литературы романтических героев.

Ним показалось, что автор несколько преувеличивает опасность рационализации и «роботизации» прозы. Ибо есть жанр, которому романтическая линия присуща изначально как одна из характерных его особенностей.

В доказательство мы решили предложить нашим читателям номер журнала, посвященный романтической фантастике. А представит его молодой российский фантаст, открыто исповедующий именно это направление в своем творчестве.

Довольно часто приходится слышать устойчивое словосочетание «последний романтик». Характеризуются им совершенно различные персонажи — от прозаика и экономиста Александра Чаянова до рок-певца Виктора Цоя. И, как заговоренный, все время находится кто-то «еще более последний», кому народная молва немедля передает этот почетный терновый венец. Ситуация повторяется со столь ритмичной частотой, что указанная форма речи начисто лишается какого-либо смысла. И действительно, пока существуют литература и другие виды искусства, сопряженные со сложением слое в осмысленные формы, последних романтиков не будет, как не будет, скажем, последней весны, пока Земля не прекратит вращаться вокруг Солнца.

СРАВНЕНИЕ это здесь вполне уместно, поскольку два подхода к организации литературного текста — реализм и романтизм — в истории чередуются так же периодично, как времена года сменяют друг друга. Заметить это удается не всегда по той простой причине, что происходит это столь же постепенно и органично, как в природе. Ну действительно, кто — разумеется кроме календаря — может точно назвать тот миг, когда весна превращается в лето? Календарей много, все они формальны и, стало быть, приблизительны. И только общая идея цикличности не вызывает протеста.

Так и в литературе.

Во-первых, не следует путать романтизм и романтику. Это вещи хотя, на первый взгляд, и близкие, но по сути совершенно разные. Романтизм — это «не вздохи на скамейке», не попутный ветер в лицо и не пение у костра под треск можжевеловых веточек. Романтизм — это литература, в центре которой стоит личность как проявление божественной воли, бесконечно ценная своей уникальностью.

Суть любого вида искусства можно сформулировать таким образом: это отображение взаимодействий человека и окружающего его внешнего мира (и, как частные случаи, — личности и общества, характера и среды, микрокосма и макрокосма и т. п.) При максимальном буйстве фантазии можно представить всего два прямо противоположных подхода к этой задаче, два художественных приема: один во главу угла ставит социум вместе с диалектическими законами его формирования и развития, другой же преподает все через личность, неизбежно стремясь при этом к идеализму. На службе у первого интеллект и трезвый расчет, второму ближе чувства и эмоции. Все изобилие мировой словесной культуры находится между этими двумя полюсами — реализмом и романтизмом — и так или иначе сводится либо к одному из них, либо к различным их сочетаниям.

Оба художественных приема существуют всегда и одновременно, соединяются, переплетаются и всевозможно взаимодействуют. При этом один из них в течение какого-то времени, как правило, доминирует, после чего роли меняются. Связано это с общим умонастроением людей — и писателей, и читателей — в каждый конкретный период времени.

Странным образом эта смена оказывается связанной с чередованием веков: на их стыке главенствует романтизм, а в середине — реализм.

Не берусь судить о глубинных причинах этого явления, и тем не менее… Во второй половине XVIII века в Германии зарождается первая волна романтизма: Шамиссо и Брентано, братья Гримм и Гофман. К началу нового века стиль распространяется по всему просвещенному европейскому миру: Англия, Франция, Америка, Россия… Жуковский, Одоевский, Погорельский, Лермонтов… На примере последнего хорошо видно, как завоевывает позиции реализм. «Демон» — чистый романтизм, а «Герой нашего времени» — уже романтический герой во вполне реалистической среде. Еще более яркий пример — творчество Гоголя. От романтической фантастики ранних повестей он проделал путь до произведений, давших повод Белинскому объявить Николая Васильевича зачинателем «школы натурального очерка». Подобная эволюция происходила и во Франции с Гюго, Стендалем и Бальзаком. Романтизм постепенно сдает позиции. Но лишь только миновала середина века, как во Франции появляется Шарль Бодлер, затем в Англии — Оскар Уайльд. Дальше — больше; это уже неоромантизм, вторая волна. В России она органично вылилась (или влилась) в пышное великолепие Серебряного века. После чего последовал новый откат; дав мощный толчок развитию русской фантастики, вспыхнув напоследок Александром Г рином, Александром Чаяновым и Сигизмун-дом Кржижановским, романтизм вновь сдал позиции. Уникальность «Мастера и Маргариты» Булгакова в феерическом переплетении двух начал: романтической фантастики и сурового критического реализма.

ФАНТАСТИКА середины века технократична и социальна — ив Соединенных Штатах, и в нашей стране в равной степени. Романтика межпланетных перелетов уперлась в проблемы дальнейшего развития цивилизации, взаимодействия различных общественных формаций и другие вопросы, бывшие всегда прерогативой реализма. Если в американской фантастике отдушиной для сильных эмоций, резервацией романтизма всегда оставалась фэнтези, то в Советском Союзе этот жанр оказался под запретом. В приказном порядке насаждался соцреализм, и научная фантастика зарабатывала право на существование тем, что разрабатывала главенствующий метод на материале недалекого будущего. Лучшие фантасты того времени противопоставляли соцреализму классический критический реализм, усиленный фантастическими образами. Они объединились под знаменами стиля, названного магическим реализмом, вытеснив проблески романтизма на периферию. Даже «шестидесятники», сделавшие изрядный крен в сторону романтизма, но опасающиеся упреков в индивидуализме героев, так и не решились в своих произведениях поднять личность выше общества. Сильные и умные люди хотя уже и не были винтиками, но все еще оставались лучшими представителями класса, страны, народа. Громко звучали гимны коллективизму. И все-таки ростки романтизма пробивались даже сквозь пионерскую атрибутику. Личное требовало особого внимания, заявляя о себе хотя бы в форме проблемы человеческой некоммуникабельности.