Перед бурей - Михаил Старицкий

Несколько раз проходила через хату к раненым Ганна, и вид детей, сидевших в углу, взявшись за руки, навевал тихое чувство на ее душу.

К вечеру прибыл гонец из Суботова и сообщил, что пан писарь вельми встревожен и назавтра прибудет в Золотарево.

— Прибудет... Встревожен... Спаситель наш! — прошептала Ганна, сжав руки, и счастливая улыбка осветила ее лицо. — Обо всех нас печется, для всех находит слово и совет!

Тщетно ожидая второй день возвращения батька, уснула маленькая Оксана; утешились раненые; уснул и сам госпо­дарь. Тихо стало в угрюмом золотаревском доме. А на сердце Ганны становилось все яснее и яснее. Восковая свеча в низеньком шандальчике нагорела. Ганна сидела у стола, склонивши голову на руку... Вдруг скрипнула дверь.

— Панно Ганно! — раздался робкий голос Ахметки.

— Что тебе, милый? — ласково спросила Ганна, подымая голову.

— Дело плохо выходит, панно: дьяка-то нигде нет, — тихо заговорил Ахметка, приближаясь к столу. — Наш гонец, которому вы наказывали разузнать стороной о дьяке, говорил, что нигде никто ничего о нем не слыхал. Я сам вот отыскал в байраке Ивана Цвяха и Гудзя, вот которые первые-то сопротивляться начали... так они говорят, что дьяк с ними не был... словом, никто его не видал... Должно быть, его прикончили ляхи.

— Царство небесное, вечный покой! — перекрестилась набожно Ганна, подымая к образу глаза. И. тут же ей представилась маленькая фигурка девочки, мерзлые ножки и заплаканные глаза.

Ахметка замигал веками и продолжал нерешительно:

— Оно правда, что отец не много печалился о девочке, да все же отец был... Мне завтра чуть свет в Суботов скакать надо, я и то просрочил целый день... То хоть хатка у бедняжки была, а теперь вот... — Ахметка неожиданно остановился и угрюмо уставился глазами в противоположный угол.

. — Ахметка, милый, какой ты славный хлопец! — подошла к нему Ганна и ласково положила ему руки на плечи. — Не бойся. Разве я могу оставить девочку? — говорила она задушевным голосом, любовно глядя ему в глаза. — Она сестрой мне будет и останется у нас.

— Панно Ганно! Довеку... всю жизнь... никогда не забуду! — вскрикнул дрожащим голосом весь вспыхнувший хлопчик и бросился к Ганниной руке.

— Хороший ты, Ахметка! — подняла Ганна обеими руками голову хлопца и, взглянув ему долгим взглядом в глаза, тихо сказала: — Оставайся всю жизнь таким!

Настало утро, серенькое, зимнее утро. Все небо затянулось ровным, белесоватым облаком. Вновь подпавший снег покрывал всю землю светлою пеленой. Белый матовый отблеск наполнял комнаты. В печах трещала солома. Все было тихо и спокойно. Казалось, настал какой-то праздник. Ганна чувствовала этот тихий праздник и в своей душе. Она сидела у небольшого оконца в светлице. В глубине комнаты на обитом ковром топчанчике сидела и Оксана. На ней была темно синяя корсетка, головка была тщательно причесана, но личико девочки выглядело серьезно и печально: нижняя губка была оттопырена, тяжелый вздох часто вырывался из ее груди. Маленькие пальчики неумело держали иголку с красною ниткой, которая то и дело непослушно вырывалась из рук. У ней была работа: она вышивала.

Вот уже с обедней поры сидит у своего окошечка Ганна ей не работается: она ждет Богдана.

Белый пухлый снежок летал в воздухе и падал на белую землю тихо и бесшумно... И печальное, тихое чувство наполняло все сердце Ганны.

Раздался тупой стук копыт о замерзлую землю. Ганна вздрогнула и почувствовала, как вся кровь отхлынула у ней от сердца. Всадник подскакал к крыльцу.

— Что это? Богдан? Один? Без козаков? — почти вскрикнула Ганна, и ее сердце забилось мучительно-торопливо в груди. — Да нет же, нет, это не он! Это гонец! Несчастье? Случилось что?

Как вихрь, как буря, пронеслись и сожаление, и ужас в ее голосе.

Ганна выбежала из комнаты и бросилась в сени. Двери распахнулись. Весь осыпанный белым снегом, скользя на снежном полу коваными сапогами, вошел молодецкий козак.

— Лист (письмо) панне от пана писаря! — произнес он звонким, молодым голосом.

Прислонилась Ганна к дверям; желтая бумага задрожала у ней в руках.

«Любая нашему сердцу горлычко! писал ей Богдан. — Не привел меня бог повидаться с тобой и с не меньше дорогим нашему сердцу братом твоим. Пан коронный гетман требует всех на Маслов Став{80}, на раду, а оттуда — куда придется: об этом ведает один бог. Прошу тебя, не гаючи часу, возвращайся в хутор наш; оставляю жену и детей без единого призора. За сим препоручаю вас всех господу нашему богу и всех святых ласке. Писано в Суботове. Року божого 1638. Децембрия 1-го. Писарь его крулевской милости войска козацкого реестрового, рукою власною».

— Уехал... куда, насколько — сам не знает... Она не увидит его! О господи! — простонала Ганна, и вдруг словно яркая молния прорезала все ее мысли: в одно мгновение ей стало ясно и то, отчего так обидели ее слова Богдана и отчего ее охватила теперь такая смертельная тоска.

Дикий, смертельный ужас наполнил все ее сердце... Ганна пошатнулась и побледнела... Желтая бумага выкатилась из ее рук. «Да будет так! — пронеслось в ее голове, и лицо ее стало неподвижно и мертво. — Твою, господи, руку вижу во всем!»

XII

Длинной, но довольно узкой полосой разлился Маслов Став между двух стен грабового леса; к югу он расширяется в большое круглое озеро, за которым вдали виднеются легкие очертания какого-то палаца или замка, а к северу тянется длинным ледяным паркетом и сливается с светло-зеленым, холодным горизонтом. Тесной группой обступили деревья покрытое зеленоватым льдом озеро. Густым, мохнатым инеем осыпан дремучий и седой лес. Меж кудрявыми белыми вершинами чернеют изредка отряхнутые птицами прутья. Не шелохнется отяжелевшая под инеем былинка, не задрожит разубранная матовым серебром ветка... Сквозь молочный туман, застилающий небо, глядит, словно око совы, холодное солнце... Тихий, как зачарованный, стоит в своем сказочном уборе безмолвный, таинственный лес...

Из широкой просеки, упиравшейся прямо в озеро, выехали два всадника. У старшего длинные усы и вихрастые брови заиндевели ох инея, у младшего усики серебрились тоже. На головах у них были медные шлемы с крылышками, на латах за плечами такие же латунные крылья; руки и ноги до колен были закованы в блестящую сталь; у лошадей голова и грудь тоже были покрыты широкими бляхами. Издали всадники казались средневековыми рыцарями, но по чрезвычайно пышному и излишне обильному вооружению сразу же в них можно было признать польских, его королевской милости гусар.

— Фу-ты, черт побери меня со всеми потомками! — буркнул сердито старший, который был подороднее своего спутника, останавливая у опушки коня и окидывая взором все ледяное пространство, — здесь, что ли, велено строить войска?

— Так точно, пане ротмистре, — ответил младший, по берегам узкого рукава: тут внизу на льду и станет между нами это быдло, а против него на широком озере еще нужно поставить артиллерию.

— Знаю и дивлюсь таким предосторожностям с горстью безоружных, — проворчал с досадою ротмистр, — мне только неизвестно, это ли самое место?

— То самое... это и есть Маслов Став.

— А чтоб им всем бестиям завалиться в этом ставу, — сердито продолжал браниться старший, выезжая на середину пруда, — когда мне через них в этакую стужищу да в такой одежде трясти по снегам свое благородное тело.

Младший, лицо которого, молодое и розовое, представляло смешной и поразительный контраст с посеребренными инеем усами и бровями, бросил искоса насмешливый взгляд на «благородное тело» своего спутника и заметил, похлопывая руками:

— Ну, зато нам в замке поднесут по доброму келеху, а хлопству этому на Масловом Ставу шиш с маслом.

— Славно сказано, пане-товарищ, клянусь своим патроном, славно... Хоть наш литовский мед лучше венгржины. — вскрикнул старший, — только я думаю, — разразился он смехом, — его милость пан коронный гетман пожалеет и масла для этих банитов!..[51] Одначе забивай, пане, значок: солнце поднялось высоконько, а наш гетман, сам знаешь, любит точность.

Пан поручник слез с коня и в несколько ударов забил в лед длинную и острую пику, к концу которой привязан был красный с белым значок.

Вскоре из просеки стали показываться всадники по два, по четыре в ряд. Вооружение их отличалось такою же роскошью и излишеством Сверх медных и серебряных лат всадники перевязаны были накрест драгоценными алыми, розовыми и голубыми шарфами. Слева к седлу прилажен был палаш, а справа — длинная и узкая шпага с круглым тяжелым эфесом. Кроме того, каждый держал в правой руке красивый бердыш[52] с длинною рукояткой; к левой же руке к локтю прихватывалось ремнем огромнейшее копье, утвержденное в левом стремени. Лошади под всадником, чрезвычайно красивые и породистые, выступали гордо и величаво, изгибая свои красивые шеи и слегка вздрагивая тонкою кожей. Но, несмотря на угрожающее вооружение, пышное войско решительно не имело грозного вида; казалось, что это собрались вельможные дворяне на роскошный бал или на королевский турнир.