Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
13 марта Вивьен писала мужу в Лондон, что с Кьюкором ушла ее последняя надежда получить от съемок удовольствие и теперь она ждет не дождется конца. Она чувствовала себя неуверенно без любимого режиссера. Чувство одиночества усугублялось тем, что Оливье уже отбыл из Голливуда и некому было поддержать ее после шестнадцатичасового съемочного дня. Закончив “Грозовой перевал”, он отправился на предбродвейские гастроли по провинции с пьесой С. Н. Бермана “Не время для комедии”.
Оливье решился покинуть Голливуд в силу нескольких обстоятельств. Он хотел работать вместе с Кэтрин Корнелл; он мечтал вернуться на сцену; наконец, ему понравилась роль вспыльчивого молодого драматурга в легкой комедии любовного треугольника. Он считал принципиальным восстановить свою репутацию в Нью-Йорке. В этом отношении он добился даже большего успеха, чем мог мечтать. “Грозовой перевал” вышел на экраны почти одновременно с блистательной бродвейской премьерой, и это сочетание подняло его на новый пик популярности, пребывание на котором показалось Оливье сначала лестным, потом стеснительным и наконец совершенно невыносимым.
Нью-йоркские театральные рецензенты единодушно превозносили “Не время для комедии”. Кинокритики встретили “Грозовой перевал” восторженным залпом похвал. Фрэнк Ньюджент писал в “Нью-Йорк Таймс”: “Хитклиф-Оливье — один из тех образов, которые рождаются раз в жизни, образ, для которого актер словно создан и физически, и эмоционально… Это Хитклиф, ниспосланный небом и Бронте, и Голдвину”. Однако в Англии не все приняли “Грозовой перевал” так же хорошо. Лайонел Колльер, обычно щедрый на похвалы критик “Пикчегоер”, заметил, что, несмотря на техническое совершенство, фильм оставил его равнодушным — «скорее всего потому, что артисты сознательно “играли” своих персонажей, а не “проживали” их». Впрочем, подобного взгляда держалось крайнее меньшинство.
В целом критика сочла картину достойной и даже выдающейся, Оливье же произвел просто сенсационное впечатление. До выхода фильма на английский экран его главной достопримечательностью считался Дэвид Нивен. Но после премьеры Оливье стал звездой мирового кино ничуть не меньшей величины.
Фильм, удовлетворивший многих высоколобых критиков, был легко переварен и институтами массового рынка. Он получил ярлык “Самой Странной Истории Любви", и с миллиона афиш, развешанных по всей стране, на американского зрителя смотрел мрачный Оливье, насупивший свои мохнатые брови, в то время как подпись гласила: ”В его глазах была печать ада". Поданная в таком количестве реклама вызвала молниеносную реакцию, которая застала консерватора Оливье врасплох. Поклонники, преследовавшие его повсюду, как теперешних поп-звезд, толпились у входа в театр, провожали его до гостиницы, висели на подножке автомобиля, рвали на сувениры одежду. Наконец, после одной особенно жестокой трепки, полученной от обожателей, Оливье решил дать себе передышку: он объявил, что впредь не будет раздавать автографы на улице. Этим не могла не заинтересоваться пресса, для которой он сделал не слишком тактичное заявление: “Что же касается охотников за автографами, жаждущих посмотреть на вас и потрогать вас, они напрочь лишены деликатности. Попросту говоря, они невероятно грубы".
Сколько бы правды ни содержалось в этом замечании, его не должен был позволять себе актер в чужой стране, где он преуспел. Нетрудно было предвидеть, что он неизбежно попадет под обстрел прессы, которая жестоко разбранила его, изобразив самонадеянным и неблагодарным молодым выскочкой. “Нью-Йорк Уорлд Телеграм" поместила интервью с Оливье, особенно огорчившее его потому, что там утверждалось, будто ему скучно работать с Кэтрин Корнелл. Интервью вышло под заголовком ”Жизнь и Лоренс Оливье очень скучны — вне всяких сомнений” и начиналось так:
«Лоренсу Оливье скучно жить. Скучно быть кумиром публики. Скучно видеть десятка два восхищенных женщин у “Этель Барримор Тиэтр”. И давать интервью, и играть вместе с Кэтрин Корнелл в нашумевшем спектакле “Не время для комедии” тоже очень скучно. Вообще ему уже приелась эта роль, поэтому он уходит из труппы в начале июля… “Играть одно и то же день за днем очень утомительно, — говорит он. — Я чувствую, что окостеневаю в этом спектакле. Я выполняю действия автоматически, вместо того чтобы обдумывать их. Через несколько секунд после того, как я что-нибудь сделаю, я понимаю, что сделал это как автомат, без единой мысли. А девушки с автографами! Это на самом деле чрезвычайно стеснительно. Вероятно, это часть актерской профессии. Но весьма стеснительная часть…” “…Я действительно скучный человек, — повторяет м-р Оливье. — Я никогда не знаю, о чем говорить с журналистами. Это потому, что у меня ни на что нет определенной точки зрения с ними, я чувствую, как становлюсь все зануднее, и тогда произношу что-нибудь рискованное, чтобы беседа приобрела интерес. Или вы цепляетесь за какой-нибудь оброненный мной пустяк и раздуваете его на целые заголовки…”»
По современным меркам все это была непритязательная и нелогичная болтовня, банальный репортаж, которого не принял бы всерьез ни один разумный читатель. Однако, получив ударно больному месту, Оливье среагировал слишком резко, спрятавшись, словно черепаха, в суровый английский панцирь и отказавшись выползать наружу. Если нельзя дать интервью без того, чтобы не исказили твои слова или весь твой облик, лучше вообще не видеть репортеров — этот акт самозащиты навлек на него еще более злобную критику прессы. В конце концов, конечно, эта тема всем приелась и была забыта. Однако шрам у Оливье остался навсегда, и его глубокая неприязнь к газетчикам берет свое начало именно здесь.
Весной 1939 года профессиональные акции Оливье котировались небывало высоко. Но это время не бьло для него счастливым. В самом начале гастролей он узнал, что его отец скончался от удара. Спектаклю ”Не время для комедии” была обеспечена в Нью-Йорке долгая жизнь, но и это его не радовало, ибо удлиняло разлуку с мисс Ли. Однажды он рискнул добраться до Калифорнии, проделав шестнадцатичасовой перелет после субботнего вечернего спектакля, а в воскресенье ночью отправился обратно. Но так как задержка самолета легко могла бы сорвать его выступление в понедельник, администрация театра запретила подобные путешествия. Тем временем Вивьен в письмах домой по-прежнему жаловалась на ненавистную работу в Голливуде. В отсутствие Оливье она стала все больше полагаться на помощь Кьюкора. Каждое воскресенье приходила к нему обсудить намеченные к съемке сцены и скоро обнаружила, что Оливия
