Пробуждение - Михаил Герасимов

В армии начинаются разные строгости. Введены телесные наказания для солдат по суду за самовольные отлучки, дезертирство, невыполнение приказаний и прочее. Что за дикость! Как будто возвращаются времена крепостного права. Чего доброго, еще шпицрутены введут. И это после двух с половиной лет войны, при общей усталости от нее, при недовольстве высшим начальством! Да и можно ли быть им довольным, когда оно насквозь пропитано рутиной, живет прошлым, закрывает глаза на настоящее и не понимает, что котел огромной солдатской массы начинает бурлить. А может быть, введение телесных наказаний розгами и есть ответ на нарастающее недовольство войной? Тогда наше начальство просто неумно: разве можно путем грубейшего издевательства над личностью человека заглушить пробуждающееся в нем сознание? А солдаты такие же люди, так же, как высокое начальство, способны мыслить, так же беспокоятся за свои семьи и в отличие от начальства страдают от их необеспеченности.

И второй вид строгости: офицерам запрещен выезд в город без разрешения командира полка. Все это наводит на грустные размышления, говорит о начинающей проявляться неустойчивости существующего положения. А меры для предотвращения неприятностей, принимаемые начальством, не выходят за пределы мышления гоголевского городничего.

15 февраля

Занятия ведем регулярно и, пожалуй, успешно. Но никто из полка не побывал на них, даже командир батальона Мякинин ни разу не соизволил поинтересоваться ими: раньше все куда-то ездил, теперь же к нему приехала жена, так он сидит с ней дома. 

16 февраля

Сегодня получил письмо от Шурочки. Дела у Нины, видимо, серьезные, так как Шурочкино послание написано по всем правилам конспирации. Вот отрывок из него: «Милый Миша! Наш дорогой друг, передавший вам через меня пожелания счастья, сейчас писать не в состоянии. Обязательно напишет вам через меня, как только будет возможность. Он здоров, но сердитые тетки и дядя в буквальном смысле слова не выпускают его из комнаты. Они считают необходимым «избавить его от общения с лицами, недостойными их доверия». Я принадлежу к числу последних. Все это я узнала от одного друга моего отца, человека умного и уже старого. Я думаю, что тетки и дядя скоро утихомирятся и простят нашего друга. Их об этом очень просил его отец». Конечно, из этого письма я не все понял, но главное ясно.

18 февраля

Вчера и сегодня у меня отчаянные дни. Прислали «со свечками» из полка рядового моей роты Скворцова. Он сбежал, находился семь дней в самовольной отлучке, говорит — ездил домой. При возвращении в полк Скворцова задержала военная полиция. Его судили и приговорили к наказанию двадцатью пятью ударами розог. Выполнение постановления суда «возложить на командира роты. О выполнении — донести незамедлительно». Что делать? Признаюсь, я несколько растерялся. Посоветовался со своими младшими офицерами — их у меня четверо. Степа Решетников считает, что нужно просто отказаться от выполнения этого дикого распоряжения. Митя Щапов не согласился с ним: солдату все равно порки не миновать, а за отказ выполнить распоряжение командир роты пойдет под суд. Нужно отстегать солдата, но «по-божески». Борис Линько, заслуженный, дважды раненный и с многими наградами, хотя и молодой офицер, твердо сказал: «Нужно выполнить. Чем хуже, тем лучше!» Свои слова не пояснил, ограничившись ответом, что это он так сказал.

Самый старый из нас прапорщик Хлевтов Никандр Федорович подошел к делу просто: «Раз приказано, нужно выполнить. Другим неповадно будет. А Скворцов,  я его хорошо знаю, мужичишка лодырь: на кухню за кашей первый, а на занятиях дурачком прикидывается. Одно только, — протянул Хлевтов, — сорок пятый год этому Скворцову, неудобно вроде сечь, старый. Да ничего! Притворяться больше не будет».

Итак, мои младшие офицеры склонились к выполнению постановления суда. Позвали фельдфебеля. Бравый смоленский мужик из зажиточных, трижды Георгиевский кавалер, с четырьмя Георгиевскими медалями вдобавок, действительно храбрый солдат, Валерьян Фомин мялся, бормотал что-то несуразное, что на него мало походило: человек он был четкий. Наконец, вымолвил: «Как прикажете, ваше благородие! Нужно — так выполним».

Я решил так. Выполнять будет Хлевтов, которого солдаты любили, и он был с ними как свой, помогать ему — Линько. Роту построить. Приготовить розги и палаточное полотнище, на которое ляжет наказываемый. Хлевтов вызовет желающих орудовать розгами. Таких, конечно, не найдется. Тогда Хлевтов схватит розгу, рассечет ею несколько раз воздух и крикнет: «Вот какой ты, Скворцов, бездельник. Твои товарищи не хотят даже руки о тебя пачкать. Будь моя власть, я тебе не двадцать пять, а все пятьдесят всыпал бы за милую душу. Придется мне самому за тебя взяться». Пауза. Помахивание в воздухе розгой. «Хотя, если обещаешь быть исправным солдатом, так и быть без деру доложу командиру роты, что выдрали тебя». Розга продолжает рассекать воздух. «Ну, обещаешь?» «Так точно, обещаю». «Становись в строй».

Я спросил Хлевтова, сумеет ли он все это разыграть? Тот ответил, что сделает все «за милую душу» — это была его любимая поговорка.

— А зачем мне розгой-то размахивать, Михаил Никанорович?

— А это, брат, будет символом порки, то есть вроде как ты не воздух будешь рассекать, а сечь Скворцова.

Все выполнено было отлично. Хлевтов даже переусердствовал: заставил Скворцова спустить штаны, так кричал и сек воздух розгой, что я начал опасаться, не увлекся бы он. Стоя у окна своей хаты, я видел все детали «наказания». Когда Скворцов дал обещание, Никандр Федорович скомандовал: 

— Надеть штаны! Становись в строй! И помни, Скворцов: не сдержишь обещания, на себя пеняй.

В донесении командиру полка написали, что согласно полученному распоряжению перед построенной ротой было нанесено положенное число ударов розгой.

— Нескладно, да здорово, — резюмировал Хлев тов.

Мне казалось, что мое решение очень умное, что будут волки сыты и овцы целы. Обман начальства за дикое распоряжение я считал правильным, и совесть моя была чиста. Инсценировка наказания, в которой Хлевтов показал незаурядный актерский талант, по-моему, была единственным выходом. Но все же я был неудовлетворен и чувствовал какое-то неудобство, как-будто сделал что-то нехорошее, за что мне стыдно перед самим собой.

Проклятая военная служба, проклятая война! Мне кажется, что все здание армии, а может быть и государства, идет под уклон.

25 февраля

Я опасался, что инсценировка с поркой Скворцова как-нибудь дойдет до начальства. Однако никаких слухов об этом нет. Видимо, в роте не оказалось доносчиков, чем я очень доволен. 

«Произошло невероятное и невозможное»

Сегодня утром Мякинин прислал записку, сообщая о том, что срочно едет в Матрунки и в штаб полка: какое-то важное дело. Просит прийти к нему в шесть часов вечера.

В назначенное время я застал только его жену. Денщик подал самовар, и только мы приготовились к чаепитию, как приехал Аркадий — сильно расстроенный и нервничающий. Он часто позванивал своим панцирным браслетом и крутил концы усиков, придававших его тонкому продолговатому лицу азиатский оттенок.

Когда денщик вышел, Аркадий еще раз прошелся по комнате. Мы молча ждали, что он скажет. Собравшись с духом, Мякинин посмотрел на нас блуждающим взглядом и прерывистым голосом сказал:

— Произошло невероятное и невозможное: государь отрекся от престола за себя и за сына. В Петрограде и Москве революция. Издан приказ Петроградского Совета об отмене именований «благородие», «превосходительство» и других, солдат называть на «вы», отдание чести вне службы и «во фронт» отменяется. Какие-то матросы сегодня разоружали офицеров на станции Калинковичи.

Вот так известие! Было от чего волноваться. Революция! Царь отрекся от престола. Это гром, но не из ясного неба, а из неба, давно уже затянутого темными облаками, образовавшими грозовые тучи. Я ожидал чего-то подобного, но не так скоро и не так радикально. 

— А кто же сейчас управляет страной? — задал я вопрос Аркадию.

— Образовано Временное правительство из числа думских деятелей и еще нескольких известных лиц: князь Львов, Гучков, Терещенко, Милюков, Керенский, Шингарев. Других не запомнил.

Фамилии всех членов Временного правительства, кроме Гучкова и Милюкова, я услышал впервые.

— Это что же, революционеры? — спросил я.

— Едва ли. Терещенко — сахарозаводчик и миллионер, Гучков — тоже фабрикант, миллионер.

— Какая же это революция, если в правительстве заводчики и миллионеры? — недоумевал я.

Аркадий развел руками: он сам мало что понял.

— Какие же нам указания, как вести себя с солдатами, сообщить ли об отречении царя и создании Временного правительства?