Пробуждение - Михаил Герасимов

Вчера зашел ко мне поручик Плетнев, командир седьмой сотни.

— Вот, брат! — жаловался он. — Заставляют историю читать солдатам. Книжек не дали, а я что и знал,  так давно забыл. Начал рассказывать солдатам про Суворова. Ничего! Слушали внимательно. А потом встал такой маленький, знаешь, солдатишка, Оглоблин. «Дозвольте, — говорит, — ваше благородие, вопрос задать!» — «Говори». — «А почему вот тогда, давно, при Суворове, с немцами да турками воевали и теперь с ними же воюем?» Понимаешь, в пот вогнал меня, сукин сын. Ну что я ему отвечу, когда и сам не знаю. А две сотни человек ждут. Хорошо, тут труба заиграла отбой. Я и вывернулся, сказал, что все подробно разъясню завтра. А что я могу разъяснить? «За что воюем, почему воюем?» — передразнил он вогнавшего его в пот Оглоблина. — Помоги, брат, пришел к тебе за этим. Ты, знаю, умеешь говорить с солдатней. Не то, что я — «раз» да «два». Тебе тоже ведь вопросы такие задают, вот и скажи, как ты на них отвечаешь?

Мне хотелось помочь добряку Плетневу, но ответить солдатам так, как отвечал я, он не смог бы, напутал бы, могла получиться неприятность. Вспомнилось, как недавно в хорошую погоду я беседовал с солдатами в леске. В перерыве отошел в сторону, а когда возвращался, услышал разговор, и захотелось его послушать. Я прилег за кустом. Говорил натужный, недовольный бас: «На кой нам ляд все эти малороссы, поляки да латыши! Пущай у них немцы землю забирают. Нам што! Может, этим латышам легче дышать станет. У немцев, слышь, порядок, машины разные, все мужики, слышь-ка, богато живут». Звонкий, сдерживаемый баритон возражал: «Не то говоришь, Семен. Что касается немцев, не скажу. А вот у румынов был, у китайцев пришлось, у японцев, у корейцев тоже — есть такой народ. Везде маломощному мужику плохо. Богатеи, ну те, вестимо, живут, а мужик — он везде мается. Вот слышал, подпоручик про Америку рассказывал. Он из книжек вычитал, а есть у нас в команде разведчиков унтер, Нитка по фамилии, жил в Америке долго, машинистом работал. Вот тот Нитка и рассказывал, что в Америке крестьян, как у нас, мужиков, значит, нет, а все фармеры. Это вроде как у нас, хуторами живут. Вот у них машины, конечно, лошади замечательные, корова — в день дает три ведра молока. Домá с кроватями, шкапами. Работники. Поглядишь — богатей. А этот богатей работает от зари до зари и все в  долгу, никак из него не выберется. И все у него в долг: и дом, и скот, и машина, и кровать со шкапами. А не уплатит вовремя прóценты — все с укциону продают. Фармер этот, ему сорок лет, а по наружности — ну старик стариком, потому на работе надрывается. А что до того касаемо, будто немцы на нашу землю зарятся, — это возможно. Только скажу тебе, Семен, настоящий трудящий крестьянин у другого, хоша он латыш али поляк, никогда землю отбирать не будет. Вот господа да купцы — это другое дело. Их ничем не ублаготворишь, им все мало. За рупь друг другу глотку перегрызут, а нашего брата мужика хуже скотины понимают. Вот, Семен, где загвоздка: в господах да купцах. Ежели бы их устранить, мужик и вздохнул бы». — «Господа, да купцы, да царь с исправником с ними. Ишь куда ты залез». — «Тише! Нишкни!» — Солдаты встали и ушли. Потом пошел и я.

Вот как рассуждают солдаты-крестьяне, а мы им сказки из русской истории. Я сам про войны теперь не рассказывал. А говорил о славянах, разных племенах, как они жили без князей и царей, какой был у них уклад и что произошло, когда из-за моря варягов призвали. Солдаты слушали с большим вниманием. Но и здесь не обошлось без вопросов. «Варяги из-за моря пришли и стали князьями и царями у нас. А почему все царицы у нас немки и как относится наша царица к нам, если мы воюем с немцами?»

Долго сидели в тот вечер мы с Плетневым. Я ему рассказал про вопросы, которые мне задавали, про то, что сам рассказываю солдатам. Уговорились так отвечать: война идет потому, что немецкое правительство, состоящее из помещиков, банкиров и фабрикантов, посягает на наши земли, так как своей им мало для поместий, имений, фабрик и заводов. Воюем мы, защищая свою землю. Отпуска солдатам не дают пока, так как если отпустить в отпуск только одного человека из пятидесяти, то железные дорога не выдержат. Ведь в армии миллионы солдат. Нужно подождать, может быть, будет мир. В таком духе и остальные ответы составили. Мы отлично понимали, что это явный обман, но что мы могли сделать? Свыше никаких указаний о том, как вести беседы с солдатами, не давалось. Неужели там не видят, ничего не понимают, что народ  устал от бесцельной и ненужной для него войны и что от глухого протеста он может перейти к более активному выказыванию своего недовольства?

Праздничный вечер в офицерском собрании закончился, как обычно, пьянкой, битьем посуды. Гадко, мерзко. Ох, как все надоело! Грустно, тяжело! Вспомнил Нину. Ее светлый образ как-то очистил меня от нашей скверны. Дорогая и далекая мечта! Ответишь ли ты мне?

28 декабря

Теперь у меня собственный конь. Сегодня ездил в лазарет. Видел Шурочку. Известий о Нине и Беке никаких. Как в воду канули. Утешил, как мог, бедняжку Шурочку.

Булгаков, который обычно много знает, да не все говорит, сказал мне сегодня, когда мы оба были у Муромцева, что Бредов отозван в Ставку верховного главнокомандующего и что там собирают для чего-то офицеров — Георгиевских кавалеров. Для чего?

Заходил к Муромцеву, который только что вернулся из отпуска. Он чем-то крайне неудовлетворен. Молчалив. Хмурится. Задумывается. Разговор у нас не клеился, и я скоро ушел. Это у Николая Петровича уже не сердечные дела. Видимо, узнал в Петрограде что-то очень неприятное и тяжелое. От пустяков он не будет хмуриться, не такой он. Опасаюсь, что его настроение связано и с откомандированием из полка офицеров, Бека и отъездом Ниночки. Неужели близка революция? Едва ли.

31 декабря

Последний день старого года. Еще несколько часов — и наступит новый. Что-то принесет он с собой? Некоторые скептики говорят, что нечего радоваться приходу нового года, так как каждый окончившийся год приближает нас к неизбежному финалу, когда придется полностью заплатить по всем выданным векселям. Пусть так! Но все же, приближая нас к неизвестному, новый год, быть может, принесет желанный мир, о чем молится сейчас вся Россия.

Итак, да здравствует Новый год! Погода стоит отвратительная. Весь день, как гнилой осенью, моросит  мелкий дождь. Лед на Стоходе и рукавах покрылся водой. Ходить мокро. А я стою с сотней на позиции, посылаю и получаю поздравительные телефонограммы.

3 января 1917 года

Сегодня, когда ходил днем по окопам, рассматривал свой сотенный участок, расположенный в покинутом «дворянском гнезде». Старые липовые аллеи, заросшие пруды с островками на них говорили о том, что здесь еще не так давно, год-полтора назад, текла другая жизнь. Может быть, здесь жили светлые умы, сильные души, питавшие гордые замыслы. А может быть, все это мое воображение, а жил здесь обычный малообразованный помещик.

15 января

Из третьих батальонов полков формируются новые третьеочередные дивизии. Наш батальон вошел в состав 708-го Россиенского полка 177-й стрелковой дивизии и является теперь вторым батальоном. Командиром батальона назначен штабс-капитан Мякикин, командир двенадцатой сотни. Подполковник Желиховский стал помощником командира полка. На днях будет погрузка. Дивизии предстоит стоять в районе Мозыря. Уедем отсюда — и прощай все, что было. Узнаю ли когда-нибудь и что-нибудь о Нине и Беке? По-братски простился с Шурочкой. Бедная! Страдает, похудела, но стала красивее, лицо потеряло свою детскость.

3 февраля

Почти неделя, как мы стоим в деревне Творичевке, верстах в девяти от Мозыря. Разместились хорошо. Я живу в доме зажиточного поляка.

Вчера был в Мозыре. Обыкновенный уездный городок с преобладанием еврейского населения. Город стоит на берегу Припяти. Окрестности красивы и напоминают горную страну с обилием скал и пропастей, как будто это вовсе не Минская губерния.

Ответа от Нины на первое свое письмо не получил, остальные постигла та же участь. Где Нина, что с ней? Почему не отвечает? Или не может отвечать?

Написал Шурочке. Бедный Шуренок ответил, что ей Ниночка тоже не отвечает. Шурочка решила оставить  армию: без Нины и Бека ей живется очень скучно, никак не может привыкнуть к новым людям, хотя «они и очень хорошие», — уверяет бедная девочка. На всякий случай, как пишет она, дала мне свой петроградский адрес.

13 февраля

С почтой дело обстоит неладно. Уже две недели не получаем писем и не читаем газет. Что делается на белом, свете за пределами нашей деревни, не знаем.

В армии начинаются разные строгости. Введены телесные наказания для солдат по суду за самовольные отлучки, дезертирство, невыполнение приказаний и прочее. Что за дикость! Как будто возвращаются времена крепостного права. Чего доброго, еще шпицрутены введут. И это после двух с половиной лет войны, при общей усталости от нее, при недовольстве высшим начальством! Да и можно ли быть им довольным, когда оно насквозь пропитано рутиной, живет прошлым, закрывает глаза на настоящее и не понимает, что котел огромной солдатской массы начинает бурлить. А может быть, введение телесных наказаний розгами и есть ответ на нарастающее недовольство войной? Тогда наше начальство просто неумно: разве можно путем грубейшего издевательства над личностью человека заглушить пробуждающееся в нем сознание? А солдаты такие же люди, так же, как высокое начальство, способны мыслить, так же беспокоятся за свои семьи и в отличие от начальства страдают от их необеспеченности.