Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В физическом смысле проект был кропотливый. Все карты были разного размера, и мне требовалось придумать систему их наклеивания – такую, которая не подразумевала бы симметрии или повторения, но чтобы при этом у меня получилась бы в итоге красивая мозаика, сбалансированная по цвету, и с равномерным чередованием карт городов и континентов. Мне пришлось научиться работать с обойным клеем, и работа эта была грязная; старые и потрепанные карты приходилось проглаживать утюгом, потому что бумага легко желтеет. Из-за того, что в новом доме мне многим нужно было заниматься, а также из-за постоянных консультаций по передаче дел Луису Роулу – моему новому шеф-редактору в «Крыле Надежды», я занималась оклейкой стен в кабинете в течение нескольких месяцев.
Вот что я имела в виду, когда говорила, что Кевин умел дождаться подходящего момента. Он следил за оклейкой стен в кабинете и знал, как хлопотно это было: он сам помогал сделать данный процесс еще более хлопотным, наследив обойным клеем по всему дому. Он, может, и не понимал значения надписей на картах, но он отлично понимал значение этих карт для меня.
Когда я наклеила последний прямоугольник у окна – топографическую карту Норвегии со стежками фьордов – я слезла со стремянки и, поворачиваясь во все стороны, посмотрела на результат. Вышло просто великолепно! Динамично, причудливо и очень-очень сентиментально. Приклеенные тут и там корешки железнодорожных билетов, поэтажные планы музеев и гостиничные квитанции придавали коллажу дополнительный оттенок чего-то личного. Я придала какой-то смысл хотя бы одной части этого бессодержательного и оцепенелого дома. Я включила песню Джо Джексона «Большой мир»[142], закупорила банку с обойным клеем, сняла ткань, покрывавшую мой почти двухметровый рабочий стол-бюро, с грохотом открыла его крышку и наконец распаковала последнюю коробку, из которой достала и расставила на столе подставку со старинными перьевыми ручками, бутылочки с красными и черными чернилами, рулон скотча, степлер и пару мелких безделушек, чтобы вертеть их в руках: миниатюрный коровий колокольчик из Швейцарии и терракотовую фигурку кающегося грешника из Испании.
Занимаясь этим, я говорила, обращаясь к Кевину, что-то в стиле Вирджинии Вульф:
– Каждому человеку нужна своя комната. Вот у тебя же есть своя комната? Ну а это – комната мамс. И каждому человеку нравится сделать так, чтобы его комната была особенной. Мамс побывала во многих местах, и все эти карты напоминают мне о моих поездках. Увидишь, когда-нибудь и тебе захочется сделать свою комнату особенной, и я тебе помогу, если захочешь…
– Что значит «особенный»[143], – сказал он, держа себя за локоть. В его свободно свисавшей руке находился все больше протекавший водяной пистолет, и с него на пол капала вода. Несмотря на то что он все еще был довольно худым для своего возраста, я никогда не встречала того, кто занимал бы больше метафизического пространства. Его вечно дурное настроение и серьезность никогда не позволяли забыть о его присутствии, и пусть он говорил мало, зато всегда за всем наблюдал.
– Это значит похожий на твою личность.
– Какую личность.
Я совершенно точно уже объясняла ему это слово. Я без конца объясняла ему значения слов или рассказывала, кем был тот или иной человек – например, Шекспир; эта образовательная болтовня заполняла пустоту. У меня было чувство, что он мечтал, чтобы я заткнулась. Казалось, ненужной ему информации нет конца.
– Как твой пистолет; это часть твоей личности.
Я сдержалась и не добавила: то, как ты испортил этим пистолетом мое любимое платье-кафтан, – это часть твоей личности. Или то, как ты до сих пор какаешь в подгузники, хотя тебе почти пять лет – и это тоже часть твоей личности.
– А вообще, Кевин, ты упрямишься. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.
– Я должен вешать старье на стены, – голос его звучал обиженно.
– Не обязательно, если тебе этого не хочется.
– Мне не хочется.
– Отлично, мы обнаружили еще одну вещь, которую ты не хочешь делать. Ты не любишь ходить в парк, и не любишь слушать музыку, и не любишь есть, и не любишь играть в лего. Спорим, ты не сможешь придумать еще что-то, что ты не любишь, даже если постараешься.
– Эти мятые бумажные квадраты, – с готовностью добавил он. – Они дурацкие.
После «Мне не нравится» это было второе его любимое выражение.
– В этом и есть смысл твоей собственной комнаты, Кевин. Это никого не касается. Мне плевать, считаешь ли ты мои карты дурацкими. Мне они нравятся.
Я помню, как в качестве защиты приняла этот вызывающий тон: я не позволю ему испортить мне эту радость. Мой кабинет выглядел потрясающе, он был только моим, и я собиралась сидеть за своим столом и играть во взрослую, и я не могла дождаться, когда смогу добавить последний штрих – щеколду на дверь. Да, я наняла местного плотника, и он установил мне дверь.
Однако Кевин не хотел оставлять эту тему. Он желал мне что-то сказать.
– Я не понимаю. Это было противно. И это было так долго. Теперь все выглядит по-дурацки. Какая от этого разница. Зачем ты суетилась. – Он топнул ногой. – Они дурацкие!
Кевин пропустил возраст «почему?», который обычно приходится на три года, потому что он тогда почти не говорил. И хотя, как может показаться, этот период приходит от ненасытного желания понять причинно-следственные связи, я достаточно наслушалась разговоров на детской площадке (Пора готовить обед, зайка. Почему? Потому что мы скоро проголодаемся. Почему? Потому что наше тело велит нам есть! Почему?), чтобы понять, что к чему. Трехлетнего ребенка не интересует процесс пищеварения; он просто нашел волшебное слово, которое всегда провоцирует ответную реакцию. Но у Кевина был настоящий период «почему». Он счел мои обои из карт напрасной тратой времени, которую невозможно объяснить, – собственно, почти все, что делали взрослые, также поражало его своей абсурдностью. Его это не просто озадачивало – это приводило его в ярость, и пока что его период «почему» был не преходящей стадией в развитии, а перманентным состоянием.
Я опустилась на колени. Заглянула в его искаженное гневом лицо и положила руку ему на плечо.
– Потому что я люблю свой кабинет. Я люблю карты. Люблю их.
Я с тем же успехом могла бы говорить на урду.
– Они дурацкие, – сказал он холодно.
Я встала и убрала руку с его плеча. Зазвонил телефон.
В мой кабинет еще не провели отдельную линию, поэтому мне пришлось брать трубку в кухне. Это оказался Луис с рассказом об очередном кризисе с выпуском путеводителя по Японии, и мне потребовалось довольно много времени на его разрешение. Я не один раз громко велела Кевину быть там, где я могу его видеть. Но мне все-таки нужно было управлять бизнесом; а ты хоть знаешь, как утомительно постоянно следить за маленьким ребенком – каждую минуту, день за днем? Я очень сочувствую той прилежной матери, которая отворачивается на одно мгновение – она оставляет ребенка в ванне, чтобы открыть дверь и расписаться в получении посылки, стремглав несется обратно и обнаруживает, что ее девочка ударилась головой о кран и утонула в двух дюймах воды. В двух дюймах. Кто-нибудь когда-нибудь отдает должное женщине за то, что она как ястреб следила за своим ребенком двадцать четыре часа в сутки, не считая трех минут? За месяцы, за годы всех этих «не бери это в рот, милая» и «ой, мы чуть не упали»? О нет. Мы наказываем таких людей, мы называем это «преступной родительской халатностью» и тащим их в суд сквозь сопли и слезы их собственного горя. Потому что в расчет принимаются только эти три минуты, три несчастные минуты, которых оказалось вполне достаточно.
Я наконец закончила телефонный разговор. Дальше по коридору Кевин обнаружил прелесть комнаты, в которой есть дверь: кабинет был закрыт.
– Эй, малыш, – позвала я, поворачивая ручку двери, – когда ты ведешь себя так тихо, я начинаю нервничать…
Мои
