Медная шкатулка (сборник) - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тетя Ида стала выкармливать народного артиста. Она продала свои золотые сережки. Всю ночь в эротических мечтаниях она придумывала все новые еврейские блюда. Штрудл! Штрудл-вертячку, большую простыню раскатанного теста, которую подбрасывают на руках. Это умели не все хозяйки. Тетя Ида умела. Манделех! Манделех в курином бульоне!
Дети – Рената и двоюродный брат Мишка – припухали с голоду.
Бабушка брала в руки топор, стояла над ребенком, который не хотел есть жмых, и говорила: «Ешь, майн кинд, а то я пойду за госпиталь. Там есть яма, куда от операций выбрасывают руки и ноги, принесу сюда и брошу на стол руку мертвяка!»
Артисту варили курицу, детям не давали. Рената помнит каждый пупырышек на нежной коже этой золотистой курицы!
Артист приходил, садился за стол. Тетя Ида препоясывалась чистым полотенцем, и пышная невеста плыла в ее руках к обеденному столу.
Артист кушал, опускал глаза, хвалил еду и, уходя, говорил большое спасибо.
Наконец наступил последний день «кормления».
Все собрались в своем огороженном простыней углу, который снимали у раскулаченных.
Артист явился, поел, похвалил, как всегда, еду, поднялся, пожал, опустив глаза, руку тете Иде.
И ушел.
Ушел…
Они – две женщины и дети – сидели и долго смотрели друг на друга.
Взрослые, конечно, знали фамилию этого знаменитого артиста. Но при детях она не произносилась в семье никогда.
Поэтому уже взрослым человеком, оказавшись в каком-нибудь московском театре, Рената каждый раз шла к фотографиям в фойе и всматривалась в лица – этот? Этот? Может, этот? И не узнавала.
Она не любила театры. И не любила народных артистов.
Самое смешное, что брат Мишка, который припухал вместе с ней в ту холодную ташкентскую зиму, стал артистом, причем московским. Приезжая к нему в гости, она приходила к нему в театр и точно так же, выманивая его после спектакля в уже пустое фойе, водила к фотографиям и спрашивала: «Мишка, а не этот ли?»
Седой оплывший Мишка всматривался в знакомую ему уже тридцать лет фотографию с новым интересом, пытаясь оживить в памяти тот день последнего кормления, ту последнюю райскую курицу, уплывающую под взглядами детей в жующий рот народного артиста… и говорил наконец:
– Нет. Не он!
* * *Есть у меня записанный с ее слов рассказ про то, как она победила болезнь в первый раз, много лет назад, хотя американские врачи давали ей сначала три недели жизни, потом – три месяца… («При этом они все время улыбались, Дина!»)
Когда после операции она очнулась от наркоза, над ней стоял улыбающийся профессор. Он сказал:
– Рената, у меня для вас отличные новости. Я думаю, что у вас впереди несколько хороших лет. Есть ли у вас вопросы? – спросил он.
– Есть, – сказала Рената. – Один. Филологический. У нас в институте однажды на семинаре возник спор, как следует понимать знаменитое английское «несколько»: один-два? два-три? Или все-таки семь-восемь?
– Знаете, – помедлив, произнес профессор, – я в этом бизнесе сорок лет, и чудес пока не встречал. На вашем месте я бы считал, что «несколько» – это два-три, и не строил иллюзорных надежд, что это семь-восемь… Мой вам совет: не начинайте ничего нового, завершите все для вас важное и совершите то, что всю жизнь хотели сделать, но откладывали на потом.
Повернулся и вышел.
И затем последовали долгие недели мучительного лечения, в течение которых – я отлично представляю это, зная Ренату! – она покорила, завоевала своим неисчерпаемым обаянием весь медицинский персонал.
Когда выписывалась, явилась на прием к своему профессору, который должен был дать ей последние наставления.
– Рената! – сказал он на прощание. – Я благодарю вас за ваши усилия по очеловечиванию американской медицины.
И когда она уже взялась за ручку двери, он окликнул ее:
– Рената! Вы помните, что я сказал вам по поводу этих «несколько»? Так вот, повторяю: я сорок лет в своем бизнесе, и с чудесами не сталкивался ни разу. Но если все-таки когда-нибудь такое чудо произойдет, оно произойдет с вами.
И чудо произошло, и Рената много лет после той операции жила полноценной яркой творческой жизнью, написала много замечательных стихов, объездила много стран, преподавала, выступала, дарила любовью и дружбой множество людей: совершала немыслимые усилия по очеловечиванию мира.
И когда несколько лет назад болезнь возникла снова, у Ренаты уже был опыт борьбы, успешной борьбы. Возможно, именно поэтому она не сдавалась так долго.
Иногда казалось, что она наблюдает со стороны за своей собственной борьбой за жизнь.
В одной из телефонных бесед:
– Вот эта болезнь, которой я болею, она очень добросовестная. Сначала у человека выпадают волосы, потом всякие другие приспособления для нормального существования… и если вы думаете, что человеку не нужны ногти…
По настоянию младшего сына они поехали в Америку – за «вторым мнением».
Беседуем с Ренатой после возвращения:
– Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ – это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того, умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:
«От чего умерла ваша мать?»
«От рака».
«Какой она была расы?»
«Еврейской».
«От чего умер ваш отец?»
«От рака…»
Далее следовали вопросы о племянниках, сестрах, братьях, которые все исправно помирали от рака. А врачиха все держала на лице широкую улыбку.
«От чего умер ваш дед со стороны отца?»
«От бандитской пули», – отвечаю я, радуясь разнообразию.
Врачиха вытаращивает глаза. Но улыбка приклеена.
«Почему?»
«Время было такое, – говорю я. – Была революция».
«А от чего умер ваш дед со стороны матери?»
«От бандитской нагайки».
Я смотрю, что врачиха хотела бы драпануть отсюда как можно дальше. Но улыбка на месте.
«То есть как? – спрашивает. – Почему?»
«Время было такое. Революция».
И тогда она делает паузу и осторожно осведомляется:
«А зачем они все этим занимались?»
И Рената пережидает мой смех и говорит спокойно:
– А что делать? Я бы всех их с удовольствием похоронила от рака…
* * *У меня почему-то нет ощущения, что Рената исчезла из моей жизни. Так бывает после ухода больших артистов, писателей, поэтов: эманация личности в окружающее пространство такова, что очень долго остается ощущение абсолютного присутствия человека здесь и сейчас. Ловлю себя на импульсивном желании позвонить ей и рассказать о недавней поездке в Польшу, о том, что по-польски «еврейская писательница» звучит как «жидовска пи́сарка». Спохватываюсь, что позвонить не получится… и все-таки по инерции представляю себе комментарии Ренаты: ее жестикуляцию, ее руки, что взлетают и как бы охватывают в воздухе арбуз; ее профиль в раме странного окна-проема из артистической: вот досмотрю Ренату, и самой выходить… Но главное – ее голос с неподражаемыми интонациями; ее голос, что звучит во мне и звучит, не замирая…
Кошки в Иерусалиме
Алексею Осипову
1
…От Иерусалима земного до Иерусалима небесного – не более 18 миль.
Моше бен Я’аков, «Лилия тайн», трактат по каббале.Случилось так, что один зимний иерусалимский день – а это не просто день был, а суббота, самый тихий, обстоятельный и раздумчивый день моей недели, – я провела в Иерусалимском университете на горе Скопус.
Накануне позвонили из некоего образовательного фонда, что проводит здесь семинары для учителей из разных стран, когда-то бывших частью советской империи. Энергичный женский голос (а у сотрудников подобных фондов и благотворительных организаций бывают такие ликующие голоса, что хочется сразу трусливо опустить трубку), предложил «прочесть лекцию симпатичной и интеллигентной публике!».
Мои выступления все организаторы почему-то называют лекциями, хотя если что и бывает менее похожим на лекцию, так это моя трепотня перед теми, кто выразит желание ее послушать. Никаких лекций я не могу читать по определению, я ведь человек без образования: я закончила консерваторию.
Звонок этот раздался в святое время, когда, вспахав первую, самую каменистую борозду утренней работы, я делаю перерыв на чашку кофе, которую пью на балконе, задрав ноги на соседний стул и созерцая острие колокольни Елеонского монастыря, именуемой в просторечии «Русской свечой».
Телефон звонил, я и ухом не вела, и Борису пришлось снять трубку и принести мне ее на балкон.
