Доброе слово - Эва Бернардинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что я сделал? Написал книги стихов, рассказов, романов и книги для детей. Они вышли на двадцати языках. Пока. Но ведь книги, как и жизнь человеческая. Годы прожитые — уже в прошлом, а ты думаешь о завтрашнем дне, о следующей неделе, о будущем годе. Кое-чему ты уже научился в пути и свои воспоминания, свой опыт рад был бы вложить в предстоящую работу. Человек постоянно стремится дотянуться до чего-то очень высокого и очень далекого. И это тревожное, восторженное стремление подняться на цыпочки, постоянное желание дотянуться, вероятно, самый драгоценный из даров в человеческой жизни.
Прикосновение
Стоял еще только сентябрь, но из-за нынешней засухи природа с нетерпением ожидала прихода зимы в отчаянной надежде на то, что мороз и снег помогут ей выжить. Дул легкий сухой ветер, и с берез осыпались увядшие листья. Рыжели шапки каштанов. В кронах тополей, дубов и лип появлялись гнезда засохших листьев. Теплые струи воздуха раньше обычного увлекали их к земле. Они ложились на твердую, иссохшую дорогу и вздыхали под ногами прохожих.
Муж и жена шли рощей, которая благоухала на солнце всеми ароматами осени. Жена ступала на груды листьев как бы сверху, осторожно, боясь поднять пыль. Муж, плетясь следом за ней, ворошил листья и вздымал облака пыли, в которой серели края его темных вельветовых брюк. Оба издалека, из самого города тащили сумки с покупками. Они опоздали на дневной автобус, а следующий отходил только вечером. Так долго они ждать не могли.
Жена прокладывала дорогу, опустив голову. Муж смотрел прямо перед собой, на сгорбленную спину жены. Но не воспринимал ее. Он слегка прихрамывал. Два года назад он попал под грузовик. Сломанная кость срослась плохо. Казалось, что он всю жизнь обречен ходить с палкой и что ему не останется ничего иного, как работать сторожем в кооперативе. Но все обошлось не так уж плохо. Он забросил палку. Сперва ему пришлось привыкнуть к своим здоровым ногам и научиться воспринимать их как нечто вполне естественное, потом он стал считать естественной палку, а нынче почти смирился с тем, что до конца дней будет прихрамывать. Смириться с этим представлением было невесело, но когда человеку пятьдесят шесть, то это еще не самое страшное, что с ним может приключиться. По крайней мере, это его немного утешало. Вот его шурин умер, когда ему было пятьдесят два. И умер-то совсем здоровым, если, конечно, так можно выразиться. Просто сел обедать, сложил руки на столе, положил на них голову и — умер. Вот так и преставился, как определяла жена шурина. Сегодня, когда они в городе зашли к ней, она снова повторила это. Она выглядит, как молодая вдова. Наверное, горожане сохраняют молодость дольше, чем деревенские жители. Ярмила — молодая вдова.
Они вышли из рощи на выжженный солнцем, пожелтевший луг. Сушь вокруг была безжалостна и сокрушительна. Муж и жена выросли в деревне, и недостаток влаги — бедствие, которое постигало природу, — действовал на них куда более удручающе, чем на горожанина, который о нехватке воды узнает, лишь когда, повернув кран в ванной, обнаружит, что она не течет. Это бедствие, однако, длилось уже несколько месяцев и сделалось привычным, — с ним приходилось считаться, но борьба с засухой напоминала уже скорее оборону, которая либо увенчивалась успехом, либо оборачивалась неудачей — в зависимости от возможностей и сил.
Муж ковылял за женой по унылому лугу; его мучила жажда, хотелось закурить, но жена все шла и шла вперед, сквозь сушь, пыль, солнце, тащила свои сумки, волоча тощие ноги все дальше и дальше. Она совсем не походила на свою сестру Ярмилу.
— Ружена, — обратился муж к жене.
Она не расслышала. Ружена часто не слышала его. Он подозревал, что она просто не хочет его слышать. Он подозревал, что порой ей не хочется даже видеть его. Второй раз он уже не решился окликнуть ее. Он был даже рад, что она не услышала. Смелость быстро покидала его. Он ведь не может предложить ей присесть и передохнуть минутку. Он мужчина. Хоть и калека. Хоть хромая нога и болит.
Он представил себе на месте Ружены Ярмилу. Ярмила, хоть на два года и моложе Ружены, но та наверняка, по крайней мере, уже раза два отдыхала бы дорогой. Еще бы, Ярмила совсем не такая трудяга, вовсе не ломовая лошадь. Ярмила, может, подождала бы и вечерний автобус. А может, и не пошла бы пешком. Подумаешь, какое дело! Руженина птицеферма и его коровник! А что, если бы с ним или с Руженой произошло несчастье? Всегда найдется кто-нибудь, кто тебя заменит, если нет другого выхода. Незаменимых людей нет.
Ярмила отродясь была иная. Той он не побоялся бы сказать: «Поди-ка сюда, давай на минутку присядем и отдохнем». Ярмила вообще никогда не спешит. Она знает, что тому, кто торопится, в конце концов, часто приходится ждать. А нога ноет все сильнее и сильнее. Может, к перемене погоды. Там, над горизонтом, застыло облако. Стоит и стоит, будто прибитое. Кто знает, может, оно сдвинется лишь ночью. Сдвинется, и из него польет дождь. Дождь. Приятно думать о дожде, только это еще больше усиливает жажду. А в сумке, которую он тащит, четыре бутылки лимонада. Каждому внуку по одной. Лимонад — особенный, городской. В деревне сейчас и содовой не купишь. Все выпито. Кроме пива. Проклятые сумки. Все, что в них лежит, Ружена купила для внуков. Едва ощутимый, сладкий запах бананов щекочет в носу. Битый час придется тащить эти сокровища в деревню, а внуки за пять минут все съедят и выпьют. Или разобьют. Как-то он пытался объяснить это Ружене. «Они тебе будто чужие», — ответила она ему. Ну и странное это дело — человеческая любовь: непременно ей нужно проявлять себя в вещах. Чем больше вещей — тем сильнее любовь. Вот так у негров покупают невест. Или наоборот: если у невесты большое приданое, то и любовь она может себе купить.
Да, впереди шагает Ружена, тащит в сумках любовь, которую купила за деньги. И сам он тащится за ней, будто купленная вещь,
