Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

Остаток августа Петро пробыл в отряде. Он учил молодых парней пулеметному делу, дважды участвовал с «максимом» в разведке.

Наталья приняла на себя обязанности кухарки. Дальше ей было идти некуда и незачем. Она находилась среди своих людей, не пожелавших покориться оккупантам.

— Их и буду держаться! — сказала она Петру.

Как-то поздно вечером Петра позвал к себе командир отряда. Пряча улыбку в бороду, он спросил:

— Говорят, передумал, землячок? Остаешься?

— Нет, не могу. Вы же знаете… должен идти.

— Тогда готовься. С тобой еще один человек пойдет. Иди отдыхай. Тяжелая переправа будет, предупреждаю. Завтра…

В ночь на 5 сентября Петро и Егор, которому поручили доставить важные сведения советскому командованию, добрались к густым зарослям над Днепром.

До полуночи с обеих сторон реки били орудия, минометы. У правого берега было светло от ракет, как днем.

— Ты добре плаваешь? — шепотом спросил Петро.

— А ты не бубни, лежи тишком, — также шепотом ответил Егор и с иронией в голосе добавил: — Вырос на Днепре и чтоб плавать не умел? Чудак ты, парень.

— Я тоже на Днепре вырос.

— Ну и радуйся.

Егор ворочал головой по сторонам, напряженно вслушивался в плеск воды, в шорох камышей.

Петро лежал молча. Он думал о том, что за короткое время успел привязаться к партизанам. Командир на прощанье только крепко пожал руку. Петро понял, что командир завидовал ему. Наталья пошла провожать; расставаясь, всплакнула, крепко поцеловала Петра в губы и долго смотрела ему вслед.

Погрузившись в воспоминания, Петро не сразу откликнулся на сердитый шепот Егора:

— Давай тихонько… Не шелести.

Егор, осторожно раздвигая заросли, пополз на четвереньках к яру.

Уже около самой воды Петро увидел лодку и незнакомого деда с веслами. Он молча влез за Егором в лодку.

Канонада смолкла, только через одинаковые интервалы били пулеметы с вражеской стороны. Когда выстрелы прекращались, слышно было, как плескалась вода по бортам.

До середины реки они доплыли быстро, и Петро стал даже думать, что пересечь последний рубеж, который отделял его от заветной цели, оказывается, не так уж трудно.

Но потом лодку начало сносить сильным течением, болтать из стороны в сторону, и Петро с Егором по очереди садились на весла помогать деду.

Ослепительно яркий свет ракеты, внезапно вспыхнувший над ними, заставил всех троих пригнуться. Ракета висела прямо над лодкой, заливая голубоватым, дрожащим светом реку, и у Петра было такое ощущение, словно чьи-то незримые руки связали его и сотни глаз смотрят на него из темноты.

— Сейчас дадут жару! — громко и зло сказал Егор, косясь на ракету.

— Не доплыть нам, раз увидели, — откликнулся старик.

Петро взглянул на него. Это был совсем старенький рыбак, с глубоко запавшими глазами и тонкими сухими губами, еле заметными в дремучей поросли рыжевато-белой бороды.

Дед поплевал на ладони, приналег на весла, опасливо поглядывая на ракету.

В небе взвился еще один светящийся шар, чуть подальше — другой. Одновременно с берега зачастил крупнокалиберный пулемет.

Гитлеровцы стреляли по лодке. С левого берега ответили сперва ружейным огнем, затем в пальбу ввязались пушки.

Петро с бьющимся сердцем, боясь оглянуться назад, смотрел прямо перед собой, силясь разглядеть за черными валунами воды очертания берега.

— Греби дюжей! — выкрикнул Егор. — Стервы! Пустит на дно.

— А ты не лайся, — строго осадил его дед. — Нельзя лаяться, раз при смерти мы.

Петро услыхал приближающийся резкий свист, и почти им час же его сильно ударило в спину, жгучей болью пронзило правую ногу.

Осколок снаряда угодил в нос лодки. В челн хлынула вола. Петро успел заметить, как старик, медленно склонившись над бортом, погрузился в речную волну.

— Сигай! — крикнул Егор и первым вывалился за борт.

Петро прыгнул. Прохладная вода освежила его и уменьшила боль. Как в густом тумане, видел он то исчезавшую, то появлявшуюся над гребнями волн голову Егора и старался держаться около него.

Доплыл Петро до берега почти в беспамятстве.

— Он кровью истек. Гляньте, холодный, — произнес чей-то хриплый голос.

— В ногу попало. Не видишь, что со штаниной?

— Санинструктора! Да живей шевелись! — приказывал властный голос.

Еле двигая языком, Петро прошептал:

— Позовите… командира…

Кто-то, дыша в его лицо табачным перегаром, сказал;

— Я командир.

Петро с трудом поднял веки. Перед глазами все двоилось, плыло, колебалось. Он помнил, что надо, обязательно надо сказать о спрятанном на груди знамени, о полке Рубанюка. Что будет, если он умрет, а командир не поймет, что это боевое знамя?!

Петро напряг все силы, пытаясь заговорить, но губы его только чуть шевельнулись. Густой клубящийся мрак застлал ему глаза.

Часть третья

В Чистой Кринице за первые две недели войны почти не осталось молодых мужчин. Тоскливо и тревожно было в пустых хатах, молодежь не гомонила уже по вечерам на дубках, под плетнями. По селу бродили зловещие слухи — о переодетых в красноармейскую и милицейскую форму фашистах, которые шныряют по всей округе и тайком составляют черные списки советских активистов, о парашютистах, якобы пойманных во ржи, за Долгуновской балкой.

В селе по указанию районных властей был создан из мужчин непризывного возраста истребительный батальон. Командовать им поручили почтарю Малынцу, и тот, весьма этим польщенный, с рвением взялся за дело. Он нацепил на себя ремень с портупеей, парусиновую сумку военного образца. Тоненький бабий голос его приобрел властность.

В число «истребителей» записался было и Остап Григорьевич Рубанюк. Но тут как раз начали созревать фрукты, и он все время пропадал в саду, наведываясь в село лишь за харчами.

После того как Петро уехал на фронт, Остап Григорьевич с каждым днем становился все сумрачнее и озабоченнее.

Как-то ранним летним вечером пришла проведать Рубанюков Пелагея Девятко. С тех пор как свадьба Оксаны и Петра породнила ее с Катериной Федосеевной, она довольно часто забегала к сватам. Семья ужинала на дворе, рассевшись у порога на низеньких скамеечках. Медленно меркли на западе облака, пламенели оконца хаты.

— Вечерять, сваха, садитесь с нами, — пригласила Катерина Федосеевна. — Василина, дай стул.

Пелагея Исидоровна поблагодарила, но отказалась и присела на завалинке чуть в сторонке.

— Огурцов, сваха, думаете много солить нынешний год? — вяло спросила она, положив на колени большие рабочие руки.

— Две кадки всего, — откликнулась Катерина Федосеевна. — У нас и семья-то…

— Как бы все добро не довелось кидать, — сказал Остап Григорьевич, нахмурившись. — Чего насаливать, если всем селом, может, придется эвакуироваться.

— Неужели, сват, придется? — тревожно спросила Пелагея Исидоровна.

— Слыхали, как гады с народом обращаются?

— Не приведи господи!

Минуты две был слышен стук деревянных ложек о миску, аппетитное чавканье Сашка́. Потом Пелагея Исидоровна опять сказала:

— Не дай и не приведи боже на чужой хлеб переходить. Может, бог милует, обойдется? Бабе Харитыне видение было… Вроде черный петух бился с красным. И красный должен добить черного через сорок пять дней и сорок пять ночей.

По лицу Пелагеи Исидоровны было видно, что она глубоко верит бабкиному предсказанию. Но Остап Григорьевич так насмешливо шевельнул бровями и поджал губы, что Пелагея Исидоровна поспешила перевести разговор на другое:

— Оксана наша мудрует. Не хвалилась вам? Одно заладила: отпустите на войну.

— Не на войну, — мягко возразила Катерина Федосеевна. — В лазарет, милосердною сестрой.

— А хотя бы и в лазарет, сваха? Я ей не дозволю. Тут она при матери, при батьке.

— А я такой думки: пускай едет, — с неожиданной решительностью отозвался Остап Григорьевич — Ее дело молодое. Науки докторские проходила, соблюдает себя. Уважительная. При лазарете такие нужны.

— Ой, лышенько! — воскликнула Пелагея Исидоровна. — Что вы, сват, толкуете? Подастся на чужие люди, одна. Приедет ваш Петро — что мы ему скажем?

Закуривая после ужина, Остап Григорьевич задумчиво, как бы про себя, сказал:

— Не только, Оксану, а и Василину, Настю вашу, если, упаси бог, вражина перейдет Днепр, отправлять надо подальше. Гансы до дивчат охочие. Это я по прошлому знаю. — И снова нахмурившись, добавил: — Да и не одним дивчатам, я и нам, старым, не пристало оставаться…

Это решение окрепло у Остапа Григорьевича еще больше, когда на следующий день неожиданно приехали жена и сын Ивана.

Добралась Шура с ребенком до Чистой Криницы на попутной подводе, изголодавшаяся, оборванная, измученная.