Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Суханов расправил плечи, выдохнул и, выбираясь из машины, распорядился, чтобы Вадим приехал за ним на следующий день, часа в три-четыре. «Волга» по ухабам тронулась в обратный путь, а он распахнул калитку в высоком деревянном заборе и под истошный лай задыхающегося от жира соседского пуделя Коко двинулся вперед по извилистой дорожке.

Здесь, в деревне, лето остановилось как зачарованное. Воздух был напоен сочным запахом свежескошенной травы и полуденным стрекотом сонных кузнечиков; под яркой, фаянсовой синевой неба реяли отяжелевшие от меда шмели; в садовых деревьях шелестел ветерок, обнажая светло-зеленый глянец антоновских яблок в темно-зеленом волнении листвы. Склоняющиеся по обеим сторонам дорожки ветви цветущего шиповника роняли ему к ногам красные и белые лепестки, чей сладкий густой аромат неожиданно вызвал в памяти восхитительный чай, который изредка заваривала из плодов шиповника Валя. Еще несколько шагов — и сквозь пестреющую от солнца крону молодого дуба проглянули белокаменные стены дома, напоминая пропитанный светом и цветом этюд кого-то из импрессионистов. Размахивая сумкой, словно нетерпеливый мальчишка, он взбежал на крыльцо.

Дверь была приоткрыта; он вошел — и сразу ее увидел. Сидя у открытого окна застекленной веранды, она листала какой-то художественный альбом и ела сливы из стоящей перед ней керамической плошки; на блюдце возле ее локтя поблескивала горка сливовых косточек. Мягкий предвечерний свет, который просачивался сквозь трепетный багрянец дикого винограда, придавал ее коже золотистое сияние вермеерского портрета. Заслышав его торопливые шаги, она подняла голову, и он заметил, как у нее меж бровями вдруг появилась легкая морщинка, исчезнувшая, впрочем, также мгновенно.

— Толя, — проговорила она, вставая.

На ней была свободная кофта поверх старой юбки по щиколотку, черной, с узором ярких вишен, — обычно в этой одежде она возилась на своем огородике за домом.

— Ты неважно выглядишь, — сказала она, подходя к нему. — Как ты себя чувствуешь?

Она встретила его без улыбки, но все в ней — ее слова, движения, звуки голоса — было исполнено такой умиротворяющей нежности и теплых тонов, что он с трудом сдержал слезы облегчения.

— Я… я и сам не знаю, — ответил он. — Вроде голова побаливает. Но это ерунда.

Она положила свою прохладную ладонь ему на лоб; кончики ее пальцев хранили запах фруктов и земли.

— Жара нет, — сказала она, убирая руку. — Пойдем, у меня как раз чайник вскипел. Попробуешь чудесный пирог с яблоками, Катя сегодня утром принесла. А если хочешь чего-нибудь поплотнее, от ужина кое-что осталось.

Суханов, и впрямь ощутив зверский голод, последовал за нею в залитый солнцем дом. За чаем она говорила не спеша, хотя и с несвойственным ей оживлением, — о небывалом урожае слив, о позднем цветении роз, о ручной трясогузке, прилетавшей каждое утро к ней на веранду… Он молча наблюдал, как слова вызревали у нее на губах. Еще совсем недавно ему так хотелось поведать ей о разрыве с Далевичем, об отстранении от должности, о неприятнейшей истории, в которую впуталась Ксения, — он провел все утро, обдумывая свою отчасти негодующую, отчасти покаянную речь, в которую собирался облечь все свои страдания. Но сейчас, слушая ее блуждающее повествование, порожденное реальностью, совершенно не схожей с его собственной, и преподносимое ему в дар с такой легкостью, а возможно, и с любовью, он ощутил, как с каждой минутой его потребность в сочувствии таяла, как таяли и сетования пустого желудка. Внезапно этот приезд на дачу, задуманный и осуществленный с хозяйской простотой и принятый Ниной как должное, породил в нем упоительно легкое чувство свободы, даже спасения — спасения от его недавнего бытия. Поразительным казалось, что этот зеленый, теплый, патриархальный мир находится в какой-то сотне километров от его темной, гнетущей московской вселенной; и медленно, расслабленно, благодарно он позволил себе окунуться в эту новую, совсем другую жизнь, что описывала или, возможно, создавала у него на глазах Нина, — жизнь, суть которой таилась в протяжной трели поющей на дереве птицы, в боязливом полете бабочки, ненадолго опустившейся на подоконник, складывая и раскрывая свои бархатисто-шоколадные крылья в ритме глубокого, сонного дыхания, и в трепетном передвижении благоуханной тени по прекрасному женскому лицу…

Позже она повела его в сад. Вместе они прошлись по тропинкам, вьющимся вокруг клумб, грядок с овощами и кустов крыжовника. Она показала ему огненные желто-оранжевые бархатцы, кучу веток в канаве за сараем, где два дня назад видела старого ежа, и лакированные листья редкой чайной розы, обещавшей вот-вот расцвести. Он держался на шаг позади, кивал, слушая незнакомые названия садовых цветов и сорняков, начиная, к собственному удивлению, улавливать едва ощутимые перемены, происходившие в этом мире, где мало-помалу остывали травы, в воздух закрадывалась сумеречная сырость и размеренно текло время, чьи цвета плавно перерождались из зыбкого золота ветреного, лиственного дня в прозрачное серебро прохладного, туманного вечера. Неподалеку кто-то сжигал опавшие листья; тонкий ручеек дыма плыл над соседской крышей, и от запаха пощипывало глаза. Суханов остановился и вдохнул полной грудью.

— А что, если нам тоже набрать веток да развести костер? — предложил он. — К ночи и камин можно будет затопить.

— Давай, — согласилась она. — В кладовке, кажется, еще осталась бутылка красного вина.

Приятная вечерняя свежесть уже прильнула к окнам, когда он сумел наконец разжечь камин, скормив ему трехлетней давности «Огонек». Очертания комнаты растворились в колебании теней; Нина сидела на ковре и, забыв про вино, пристально смотрела на пламя, и тлеющие обрывки догоравших страниц тускло отражались в ее светлых глазах.

Понаблюдав за нею поверх своего бокала, он спросил:

— О чем задумалась, солнышко?

Нина пожала плечами, не отрываясь от огня.

— Есть одна художница, фамилию не помню, — сказала она. — Она делает кубики. Похожи на игрушечные, только обтянуты тканью, а поверх написаны разные тексты: двустишия, загадочные изречения и прочее. Иногда в большом кубике прячется еще один, поменьше, другого цвета, и на нем тоже может оказаться надпись — к примеру, ответ на вопрос, приклеенный на кубике снаружи.

— Где ты такое видела? — с некоторым удивлением поинтересовался он.

— На какой-то выставке. Мне там запомнился один кубик. Ткань жуткая, черная в лиловых цветочках, как старушечий халат или лента на похоронном венке, и ярлык: «Душа». А внизу предостережение: «Не открывать — улетит».

— И что дальше? — выдержав паузу, спросил Суханов.

— Да ничего. Крышка была наглухо заклеена — не открывалась. Только вот я все думаю: что же там было внутри? Может, очередной темный кубик с надписью: «Улетела. Вас предупреждали. Не надо было открывать»? Или что-нибудь совсем другое? Может, кубик ярко-красный, или радостно-синий, или завернутый в золотую фольгу, с надписью: «Дерзающие награждаются. Возьми свою душу, ступай в мир, твори великие дела»?

— Скорее всего, внутри было пусто, — сказал он, пополняя свой бокал. — Зачем тратить силы, создавая то, чего никто не увидит? В любом случае, подобные поделки — это не искусство.

— Почему-то не могу об этом забыть, — ответила она.

Какое-то время они сидели молча. У вина был вкус молодости и солнца; в камине шипели затаенной влагой тонкие осиновые ветки; через две комнаты, на кухне, кукушка в старых часах с неохотой прокашляла восемь раз. Суханову почудилось, что в небесах за окном он видел неспешное кружение поблескивающих звезд.

— Странно: никогда особенно не любил ездить за город, — произнес он задумчиво, выливая себе в бокал остатки вина, — а теперь мне кажется, что даже смог бы тут жить.

Нина шевельнулась, словно выходя из забытья.

— Я не спросила, — заговорила она. — Ты надолго?

— Вадим за нами приедет завтра после обеда. Но скоро, наверное, нам с тобой стоит сюда вернуться на подольше — нет, в самом деле, как ты думаешь, махнем на природу на пару дней, а то и на неделю…

— Завтра я не готова ехать, — тихо, почти про себя сказала Нина.

— Садовые работы не окончены? — с улыбкой спросил он. — Мне казалось, ты говорила, что управишься ко вторнику. Ну что ж, можем на денек-другой задержаться. Я позвоню Вадиму.

— Нет, я другое имела в виду, — сказала она. — Мне хочется здесь пожить.

— До каких пор?

— Может быть, до первого снега. Или дольше.

Его мысли внезапно пошли под откос.

— Но это же месяца два, не меньше! Я, конечно, только что сам сказал, что смог бы тут жить, но всему есть предел, а к тому же мне нельзя надолго отлучаться из Москвы, мое присутствие могло бы…