Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Дверь открылась почти мгновенно, выпуская на площадку громоподобные аккорды Пятой симфонии Бетховена и слабый запах лекарств. На пороге стоял низенький, пухлый человечек в габардиновом пиджаке, с виду — ровесник Суханова. Он посмотрел на посетителя невидящими глазами, полными безмолвного страдания; пока Суханов придумывал, что бы такого попросить у него по-свойски из кухонной утвари (исключительно для того, чтобы тот позвал через всю квартиру: «Наташа!» или «Надя!»), сосед, потирая виски, будто у него болела голова, сказал бесцветным тоном:

— Видно, опять мы натворили дел? Вы уж извините, пожалуйста, это она без конца ванны принимает… Пойду скажу ей, чтобы заканчивала.

И, оставив дверь нараспашку, он обреченно махнул рукой и поплелся в глубь неосвещенного коридора. Суханов, недоумевая, ждал. Квартира — по крайней мере, в той части, которую он мог рассмотреть, — выглядела почти нежилой. Прихожая, коридор, комната, чей угол виднелся за полузакрытой дверью, вторили планировке его собственной квартиры, однако напоминали скорее вокзал — все здесь казалось временным, каким-то нелюбимым, захламленным случайными предметами, как брошенное поверх пустого желтого чемодана пляжное полотенце, недочищенный апельсин, широкополая дамская шляпа, стакан с заплесневелым чаем. Из темноты появилась огромная рыжая собака; опустив голову, она направилась к нему, потом нырнула в сторону и исчезла. В коридор продолжала изливаться музыка, которую рябило от радиопомех. Суханов почувствовал внезапную уверенность в том, что здесь живут очень несчастливые люди, — и когда в следующее мгновение к нему лениво вышла закутанная в махровый халат молодая женщина с личиком разбитой фарфоровой куклы, принеся с собой запахи пара, греха и каких-то приторных, тяжелых духов, он понял, что готов был уйти, так и не узнав ее имени, и что сердце его будет спокойно.

— Простите, что опять вас залили, Семен Семенович, — начала она безразлично, — но вы понимаете, у нас тут небольшой кавардак с тех пор, как у Вани случилось нервное расстройство…

Но он уже вытащил из кармана разорванный конверт и молча протянул ей.

Она смотрела, не двигаясь, близоруко щурясь.

— Что это? — спросила она, потом резко обернулась и с неожиданной визгливостью закричала: — Выключишь ты эту проклятую музыку или нет? Я ни слова не слышу, что Семен Семенович говорит!

Брови у нее были прорисованы тонкими, изящными дугами.

— Полагаю, это вам, — тихо сказал Суханов. — Мне доставили по ошибке. Боюсь, что я вскрыл. Естественно, вы можете рассчитывать на мою полную…

Не дав ему договорить, она выхватила письмо у него из рук и поднесла близко к глазам; Суханов увидел, как задрожали ее ярко накрашенные губы. Смутившись, он кивнул и повернулся, чтобы уйти. Где-то в глубине квартиры Иван Мартынович Свечкин выключил приемник, и во внезапно наступившей тишине за спиной у Суханова прозвучал его скорбный голос:

— Прошу прощения, что так громко, Неллечка, но ты же знаешь: Бетховен — моя страсть!

Суханов медленно поднимался наверх, необъяснимо опечаленный тем, что жизнь этого кроткого, маленького, совершенно чужого ему человека рушилась на глазах.

Глава 16

Этой ночью он снова вступил во владение собственной спальней, но его сон был тревожным. Ставшая вдруг безграничной постель укутала его темными, широкими покровами, и он часами бродил, беззвучно плача, по царственным лесам, среди величавых гигантских елей, где свет едва проникал сквозь разросшиеся ветки и где в воздухе пахло одиночеством, безысходностью и почему-то фиалками; их аромат, как ни странно, висел и в спальне, когда часа в четыре утра Суханов проснулся от удушья — привиделось, будто недра земли поглотили его зевающей пастью — и, отбросив одеяло, сел и вгляделся в полумрак.

Не иначе как одеколон Далевича, мрачно подумал он минуту спустя. Он попытался опять уснуть, но от безмолвия окружающего мира у него звенело в ушах, а запах фиалок исподволь въедался в легкие. В конце концов, не выдержав, он встал с постели, вышел на балкон и замер меж гигантским пустынным городом и равнодушными осенними небесами, прислушиваясь к редким звукам ночи. Где-то вдалеке автомобиль на мгновенье вспорол ткань всеобщего сна; ветер вяло потрепал листву; над Замоскворечьем, хрипло каркая, пронеслась ворона, метавшаяся в поисках рассвета.

Потом откуда-то сверху до него донесся шепот, стелющийся, как дым.

— Моя покойная жена любит вальсировать, — горестно прошелестел с небес старческий голос.

Угадав присутствие безумца сверху, Суханов с опаской задрал голову, наполовину ожидая, что в лицо ему вот-вот полетит пылающая газета; но все было тихо на балконе девятого этажа. Ему сделалось не по себе, и он уже повернулся, чтобы уйти в квартиру, когда грустный голос заговорил снова:

— Она умерла сорок семь лет назад. А к вальсу пристрастилась в Париже. В ранней юности, до революции, ездила туда с родителями. Там мы и познакомились. Она до сих пор щебечет по-французски как ангел, а когда пьет шампанское, складывает губки, словно для поцелуя. Сегодня мы празднуем ее рожденье — ей исполнилось девяносто.

Слова плыли вниз — неторопливые, шуршащие, надломленные, как отмершие листья исполинских, невидимых глазу небесных деревьев, и Суханов вдруг почувствовал, что странно тронут.

— Простите, — мягко окликнул он. — Вы это кому говорите, мне?

— Да нет, никому, — ответил тихий голос после паузы. — Но коли есть охота, слушай. Может, ты и в самом деле никто. Как, кстати, и большинство людей. Держат меня за сумасшедшего, а я среди них — единственный в здравом уме. Что у них за жизнь: рутина, серость, а со мной такие чудеса случаются, такие приключения — куда там! Вот, например, на этой неделе прогуливались мы с женой по набережной Сены. Над Нотр-Дам светила полная луна, а жена и говорит…

Голос неожиданно умолк, словно перехваченный рыданием. Суханов представил себе старичка с обезьяньим лицом, примостившегося где-то в темноте у него над головой: возможно, глаза его были закрыты, чтобы он мог яснее видеть свои безумные грезы; а возможно, он вглядывался в эту русскую ночь, с ее угрюмыми домами, мигающими огнями фонарей, заброшенными церквями, студеными звездами и всеми этими бесполезными, сорвавшимися жизнями, как и его, сухановская, жизнь, — жизнями, пробиравшимися в эту минуту по лунным тропам сквозь тысячи страшных снов, — и сердце его сжалось от невыразимого сострадания.

— Париж — это еще что, — вздохнул приглушенный голос. — У меня и получше истории есть.

И старик заговорил, заговорил о минувшем, а скорее о том, чего и в помине не было, и его размеренный голос полнился безнадежным спокойствием тех, кого уже давно не слушают. Рассказывал он про то, как они гнали коней по апельсиновым рощам Андалузии, и как декламировали Вергилия под звездным небом среди руин Колизея, и как танцевали под золотые звуки Штрауса на палубе яхты, что пересекала ярко-винное Средиземное море, направляясь к какому-нибудь забытому людьми островку богов, — вечно вдвоем, он и его покойная жена, навсегда омытые призрачным сиянием Елисейского блаженства; и, по мере того как стариковский шепот растекался над спящим городом, Суханов мало-помалу отдавался течению собственных мыслей. Боль от того, что он едва не потерял Нину, смешиваясь с радостью от ее чудесного обретения, со странной настойчивостью отдавалась по всему его существу, а слова из перехваченного письма — «твой муж никогда не умел любить» — ложились на душу смутной тоской, и он никак не мог о них забыть, несмотря на то что относились они к кому-то другому.

Воздух уже наливался бледным светом, когда печальный шепот с небес постепенно растаял в утомленной, бессловесной дреме. Анатолий Павлович покинул балкон, достал из стенного шкафа дорожную сумку и прошелся по комнатам, собирая рубашки и носки. Вскоре после полудня он выехал на дачу.

Дорога заняла почти два часа. Поднимая время от времени взгляд, Суханов с заднего сиденья неизменно видел мелькавшие в зеркале необычно воспаленные, мрачные глаза Вадима. Всю поездку они молчали, если не считать редких дорожных указаний — Суханов давно не бывал на даче, и Вадим подзабыл туда путь. Вырвавшись из суматошного центра старого города, с его пыльными бульварами, незрячими окнами булочных и обшарпанными особняками, они поехали бесформенными районами, где унылые многоэтажки произрастали серыми скопищами среди неухоженных пустырей; потом Москва стала уноситься назад все стремительнее, расстояния между домами увеличивались, и вдруг как-то сразу, даже не отделенные запятой, начались луга, взятые в скобки полыхающих рябин, кое-где отмеченные восклицательным знаком покосившейся колокольни или отточием обветшалых изб, — и вся поездка теперь виделась Суханову одним предложением, бесконечным, неупорядоченным, сбивчивым, и, думая о Нине — о девушке, которой она когда-то была, о женщине, которой она стала, — он едва успевал следить за всеми придаточными этого предложения, а потому немало удивился, когда автомобиль свернул с очередной проселочной дороги и впереди долгожданной точкой встала его дача.