Самая красивая женщина в городе и другие рассказы - Чарлз Буковски

Линкольн передал бутылку Эндрю, который из нее немедленно отхлебнул.

Линкольн взялся за трость:

- Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?

Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.

Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.

Половые органы Рамона почти полностью исчезли.

Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде - по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, уже ничего не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда.

Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. После этого он уже лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого эффекта.

- Ты его убил, - произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он наблюдал, - а ведь он обещал взять меня в кино.

- Я его не убивал, - ответил Линкольн. - Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая в кино сделала его знаменитым!

- Какого хуя, - сказал Эндрю, - ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас - отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!

- Сначала, - ответил Линкольн, - я про такое в детективных журналах читал.

Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.

- Какое?

- Ладно, типа: "НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!" А потом - чье-нибудь имя в изголовье, мужское - скажем, "Луи". Нормально?

- Нормально.

Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.

"Плимут" 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.

- Эгей, - сказала одна девчонка. - Да эти парни, похоже, богатенькие повесы!

- Эгей, - ответил Линкольн, - поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!

- Ништяк, - ответила вторая девчонка.

Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось - перочинным ножом, тонкое лезвие, - поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, - а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.

Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую-то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец.

Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:

- Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.

- Конечно, - ответил Эндрю. - У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, - сказал Эндрю, Гарольд Андерсон.

- А меня - Клара Эдвардс.

И они обнялись снова.

Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также - множество не-великих. Главным образом - именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.

СОБУТЫЛЬНИК

Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной улице - а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни было, я там работал приемщиком, а Джефф был более-менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня больше не стояло какое-то время, а вместо этого я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая-нибудь всегда потом подваливала - просто с собаками выслеживали, сколь безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле по барабану, они тебе это припоминают - чтобы завалить тебя окончательно. Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, - на безбабье, - и ничего гомосексуального в этом не было. Просто двое парней:

жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как-то в "Зеленой Лампе": сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем-то разговаривает, как вдруг слышу:

- ...ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее обжегся, а, Буковски?

Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Просто поднял стакан с пивом.

- Ага, - сказал я, выпил и поставил стакан обратно.

Когда я снова поднял голову, на мой столик ставила свое пиво какая-то черная девка.

- Слушай, мужик, - говорила она, - слушай, мужик...

- Здрасьте, - сказал я.

- Слушай, мужик, не давай ты этой малышке Фло себя заваливать, не давай себя подстрелить, мужик. Ты выкарабкаешься.

- Я знаю, что выкарабкаюсь. Я и не собирался лапки задирать.

- Клево. Ты просто сидишь, как в воду опущенный, вот и все. На тебя посмотреть - тоска зеленая.

- Конечно, зеленая. Она ж мне в самое нутро забралась. Но ничего рассосется.

Пива?

- Ага. Но за мой счет.

Тогда мы с нею завалились у меня на всю ночь, но с женщинами на этом я распрощался - месяцев на 14, на 18. Если сам на след не выходишь, то такие каникулы себе иногда можно устроить.

Поэтому каждый вечер после работы я напивался, один, у себя, и оставалось ровно столько, чтобы протянуть субботу на бегах; жизнь была проста, без лишней боли.

Смысла, может быть, в ней тоже было немного, но уже в том, чтобы избегать боли, он имелся. Джеффа я сразу признал. Хоть он и был моложе, в нем я увидел свою модель.

- Да у тебя просто дьявольский бодун, парнишка, - сказал я ему как-то утром.

- Иначе и быть не может, - ответил он. - Человек должен забываться.

- Наверное, ты прав, - сказал я, - бодун лучше психушки.

В тот вечер после работы мы завалились в ближайший бар. Джефф оказался похож на меня: едой не заморачивался, о еде вообще никогда не думал. Несмотря на все это, мы с ним были самыми здоровыми мужиками на всей богадельне, но до ручки себя ни разу не доводили. Жрать просто скучно. Бары к тому времени мне тоже остохренели - все эти одинокие идиоты, сидят и надеются: вдруг зайдет какая-нибудь тетка и унесет их с собой в страну чудес. Две самые тошнотные толпы собираются на бегах и в барах - и я в первую очередь имею в виду мужских особей. Неудачники, которые все время проигрывают, не могут постоять за себя и взять себя в руки. И тут я такой, прямо посередке. С Джеффом мне становилось легче. Я в том смысле, что для него все это было внове, еще с перчиком, для него во всем этом еще билась какая-то жизнь, будто мы чем-то значительным заняты, а не просто спускаем жалкую зарплату на кир, игры, меблирашки, не просто теряем работы и находим новые, не просто обжигаемся о баб, не просто из преисподней не вылазим, но еще и плюем на нее. На все на это и плюем.

- Я хочу тебя познакомить с одним моим корешем, Грамерси Эдвардсом, сказал он.

- Грамерси Эдвардсом?

- Ага, Грам на нарах провел больше, чем на воле.

- Зона?

- И зона, и психушка.

- Здорово. Пускай подваливает.

- Ему надо на вахту позвонить. Если не ужрался до чертиков, подвалит...

Грамерси Эдвардс приперся, наверное, через час. К тому времени я уже чувствовал, что мне многое по плечу, и это было хорошо, ибо Грамерси уже стоял в дверях - жертва исправительных колоний и тюряг. Глаза его, казалось, все время закатывались под лоб, будто он пытался заглянуть себе в мозги и посмотреть, что там пошло не так. Одет он был в лохмотья, а рваный карман штанов топырился от здоровенной бутылки вина. От него воняло, самокрутка болталась на губе. Джефф представил нас друг другу. Грам извлек из кармана бутылку и предложил мне выпить. Я принял предложение. Мы остались в том баре до самого закрытия.

Потом мы отправились пешком к Грамерси в ночлежку. В те дни, пока район не оккупировали киты индустрии, в некоторых старых домах бедным сдавали комнаты, и в одном из таких домов у хозяйки был бульдог, которого она каждую ночь спускала охранять свою драгоценную собственность. Сволочью был редкостной: пугал меня множество пьяных ночей, пока я не выучил, какая сторона улицы его, а какая - моя. Мне досталась та, которая ему была не нужна.