Витамины любви, или Любовь не для слабонервных - Анна Макстед

— Но ведь у нее был небольшой удар, — сказала я Роджеру в ответ на его сообщение.

— Да, верно, но ее доконал второй.

Странно это прозвучало, но в удрученном состоянии ляпнешь и не такое.

— Бедная мама. Как она перенесла ее смерть? Как правило, мы с отцом не обсуждаем мамины душевные состояния, соблюдая негласное правило: каковы бы они ни были, все они — ее личное дело.

— Она сейчас убирает комнату Нелли.

— О-о!

Это не было ответом на мой вопрос, но я не настаивала. Из его тона стало ясно, что я еще не прощена.

— Скажи, как назывался ее дом престарелых?

— Ханна, я не имею ни малейшего…

— Ладно, обойдусь.

Я позвонила маме на мобильник.

— Алло?

— Мам, это я, Ханна. Мне так жаль, что бабушка Нелли умерла. Как она? — Я совсем спятила. — То есть как ты? Как себя чувствуешь?

Мама молчала.

— Ты в порядке? Я хочу сказать, понятно, какой там может быть порядок, но…

Молчание.

— Мне приехать? Может, надо помочь в чем-то?

— Нет. Сама справлюсь.

— Ладно. Как дела с организацией похорон? Или Роджер этим займется? Может, помочь тебе убрать ее комнату?

Действительно, неловкое положение. Все это время я была с ней холодна, и надо было случиться чему-то ужасному, чтобы я чуть-чуть оттаяла. Наверное, именно это называется «не иметь смелости в отстаивании своих убеждений». Я просто чудовище. По-моему, лучше быть двуличной, чем чудовищем. Хотя, наверное, это одно и то же.

— Роджер все оплачивает. Как всегда. В этом на него можно положиться, — сказала мама.

— Да, это хорошо. — Мне стало легче. Не хотелось бы считать отца бесчувственным.

Ответа не было. Она и в лучшие времена была какой-то отрешенной. Я повторила свой вопрос:

— Так тебе нужна моя помощь?

— Нет, Ханна, спасибо. — И снова умолкла.

— Ну, — запинаясь, проговорила я, — а в приготовлениях к похоронам?

— Олли взял на себя организацию кремации. От тебя действительно ничего не требуется.

Меня охватило раздражение. Значит, Олли она позвонила. Но это чувство быстро ушло. Мама всегда была ближе с Олли, потому что я отгородилась от нее невидимым стальным барьером, от которого она отскакивала каждый раз, когда пыталась приблизиться ко мне. Ничего удивительного, что она позвонила Олли. Но ведь я протянула ей руку помощи и предложила мир, и мне было обидно, что все это мать не захотела принять. А ведь двадцать пять лет именно этого и добивалась.

И еще об одном я не хотела говорить, но не удержалась:

— Мне очень жаль, что я не успела навестить бабушку Нелли, а теперь слишком поздно.

— Все свое сожаление сможешь высказать на кремации, Ханна. — Наверное, это от горя она стала резкой: до сих пор она ни разу не была так груба со мной. Я не обиделась. Мне даже понравился этот проблеск эмоций. — Похороны в ближайший понедельник, на кладбище в Голдерс-грин, это на юге Лондона, в одиннадцать.

— Ой, это не там похоронен Кит Майерс из группы «Ху»? — Боже, что я несу!

— Не знаю, — ответила мать грустным голосом. — Мне надо делами заниматься.

— Конечно, — ответила я. — Пока.

Я перестала видеть положительную сторону проявления мамой эмоций. Мне не понравилось, что они были негативными и вызвала их я.

Всю мою жизнь я старалась спровоцировать маму, и у меня не получалось. И вот, наконец, благодаря смерти бабушки Нелли, это произошло. Но не так, как я хотела. Мне стало тошно, когда я осознала, что мне вовсе не хотелось вызвать к себе ненависть матери. Меня затошнило по-настоящему, просто к горлу подступило.

На похоронах бабушки Нелли я должна сделать над собой усилие. Надеть юбку. У меня ведь теперь есть одна. На миг мелькнул образ бабушки Нелли из прошлого: она носила поношенный костюм — юбку с пиджаком — в сочетании с ярко-оранжевыми кроссовками «Найк». Я всегда ждала, что она вот-вот припустит вскачь. Фигура у нее была, как у таракана: пухлое брюшко и тоненькие ножки.

Я стала размышлять и о своей матери. Много месяцев назад из сада у дома родителей я увидела Анжелу: она сидела за письменным столом у окна в своей комнате. И отрешенно смотрела в пространство, грызя горький шоколад, от которого отказывались даже собаки. Но она ела только этот сорт. Вот в этом была вся ее сущность: она источала апатию и чувство вины и сама себя казнила.

Те, кому тяжело видеть безутешность других после чьей-то смерти, говорят: может, все к лучшему. Я тоже подумала, что смерть бабушки Нелли что-то может изменить в жизни мамы. Ей бы не помешало хоть отчасти восстановить свою силу духа.

Ко дню похорон обещали перемену погоды, но ошиблись. В девять утра в понедельник я сидела на работе, рукой отирая пот с шеи. Вентиляторы только гоняли по комнате горячий воздух. Толку от них было не больше, чем, если бы кто-то дул мне в лицо. Я всегда жалуюсь на английскую погоду (мрачная, сырая, холодная, тоскливая, с октября по февраль темнеет уже в полдень), но понимаю, что ненавижу солнце, уже после первого дня иссушающей жары, которая иногда случается в нашем городе. В этом году жарко было уже в апреле, ясная погода и высокая температура продержались до июля, только неделю в июне лил дождь.

Выходные я провела в одиночестве, изнемогая от жары. Джейсон обиделся, что я никому не сказала о нашей помолвке.

— Джейс, — объясняла я, — ты пойми: в семье горе. Не тот сейчас момент.

Он не понял и умотал на все выходные играть в гольф со своим отцом, бросив мне напоследок:

— Создается впечатление, что ты просто не хочешь никому говорить.

Я могла бы попросить Мартину прийти и поддержать меня, но она уехала на выходные в Блэкпул, к морю. Когда время позволяло, она еще всегда заезжала на фабрику «Кэдбери».

Солнце — это прекрасно, если живешь в жаркой стране и привык к нему, но англичан оно превращает в идиотов. В субботу я погуляла без шляпы. Как почти все британцы, когда в Соединенном Королевстве вдруг начинает светить солнце, я не верю, что это надолго. (Метеорологические прогнозы столь же достоверны, как и сообщения о том, что от чипсов не толстеешь, если поглощать их стоя.) Всю последующую ночь у меня было ощущение, будто кто-то вытягивает волосы из моего скальпа. Промучившись от боли полночи, я нашла в морозилке кусок трески и прижала его к больной голове. Когда утром я позвонила Мартине в надежде на сочувствие, услышала только смех. Вот так. Пакет мороженого горошка, значит, можно применять в качестве охлаждающего компресса, а если используешь треску, то ты — псих!

Так что утром в понедельник я была совсем не в форме. Жалела, что проявляла упрямство в отношениях с бабушкой Нелли. Ну, пусть она не была бабушкой в классическом представлении — такой, какими их рисуют на открытках и рекламных плакатах. Но в глубине души я знала, что была неправа, и от этого ощущала недовольство собой. Да и голова все еще болела. Я перемещалась короткими перебежками, из тени в тень, как вампир. И у меня возникло ощущение, что меня никто не любит. Даже семья. Особенно семья. Ведь даже Мартина, невероятная женщина, собиравшаяся назвать своих детей именами Рокфор и Дольчелаттэ [7], — конечно, если найдется какой-нибудь дурак и свяжется с ней, — нашла для себя более интересное занятие, чем проводить время со мной. А Джейсон вел себя просто как младенец. Я старалась успокоить себя тем, что отлично выгляжу, даже если всем на это наплевать. Ведь что смешно: я подумала, что бабушке Нелли понравился бы мой вид. Я накрасила губы. У меня была стильная прическа, маникюр, гладко выбритые ноги, выщипанные дугой брови, я даже выдрала все торчащие из ноздрей волоски. Правда, автозагар еще не полностью проявился, — разве что каждое родимое пятнышко на коже было окружено большим бежевым кругом, как планета Сатурн — кольцами. Но в целом видна была моя ухоженность.