Дориан: имитация - Уилл Серф

Двигался Кемпбелл медленно. Он был изможден, страдал запущенной периферийной невропатией — пальцы почти не чувствовали вещей, которые он брал в руки. Приходилось подносить их к глазам, чтобы увериться в том, что это они. У него ушло десять минут на то, чтобы напялить плащ, наполнить карманы лекарствами, найти ключи и доплестись до двери своей комнатушки. Дориан же добрался до нее с Глочестер-роуд за семь. Он предвидел, что может случиться нечто подобное, и потому обзавелся гоночным велосипедом.

— Уходишь? — держа Кемпбелла за горло, Дориан прижал его к дверному косяку и обыскал. — А где же кассета?

— Она не здесь — я собирался дать тебе ключ от сейфа в банке.

— Херня. Она здесь — ты слишком глуп, старина, чтобы спрятать ее где-то еще. — Дориан в два шага пересек выкрашенную в цвет мочи комнатушку и ударил по кнопке видеомагнитофона, стоявшего под грудой заплесневелых журнальчиков на не заслуживающем своего названия кофейном столике. — Шарах! — сказал он.

— А, да, ну ладно. И все же, зачем так грубо, Дориан? Я все равно собирался отдать ее тебе.

— Не перди, как, по моим сведениям, выражаются в подобных случаях твои друзья-антиподы.

— Но ты ведь дашь мне немного денег, правда?

— Нет, — Дориан шагнул к двери. Кемпбелл упал на колени и, трогательно имитируя спортивную прыть своих земляков, попытался остановить его. — Отцепись, ты, вонючий калека, — Дориан даже не повысил голоса. В том, как он двумя пальцами сжал подбородок Кемпбелла, присутствовали спокойствие и уверенность, позволявшие предположить, что ему довелось воспользоваться услугами личного тренера-убийцы. В другой руке Дориана появился шнурок с петлей на конце; петля соскользнула по голове жертвы, узел плавно затянулся. Кемпбелл был очень слаб. Он хрипел, пускал изо рта пену, но почти и не отбивался.

Дориан спустил его штаны до колен. Привязал другой конец шнура к ступне жертвы, подтянув ее к ягодицам. Извлек из кармана пропитанную амилнитратом половинку апельсина и забил ее в пенный рот Кемпбелла. А затем, подтвердив точность уоттоновской шуточки, затолкал труп в шкаф, шаткий, со сдвижными дверьми, снабженными прозрачными пластмассовыми ручками. В углу его Дориан увидел черный пластиковый мешок, наполненный полистироловыми червячками, которые используют для упаковки хрупких вещей. Придерживая мешок за скользкий край, Дориан высыпал горку червячков на истертый до ниток ковер. Из одних он соорудил несколько кривых линий, из других сложил несколько свистящих слов. «Нарцисс» был его любимым. Он подумал, не оставить ли полистиролового «Нарцисса» в виде подписи под этим произведением изобразительного искусства, но решил, что не стоит, и просто взвалил мешок поверх сложенного гармошкой трупа.

Дориан Грей выскочил из человечьего муравейника так же быстро, как заскочил в него, выглядя, будто некий посыльный — в особенности потому, что на голове его сидел грибовидный шлем завзятого велосипедиста, дополненный черными нейлоновыми поножами, флуоресцентной курткой и перчатками с резиновыми наростами поверх костяшек. Он не думал, что наряды недоумков станут слишком усердствовать в поисках предполагаемого убийцы. Недавно в такой же позе обнаружили члена парламента, а недоумки всегда испытывали великое удовольствие, сталкиваясь с подобными имитациями. Имитация преступления требует имитации полицейской работы, а что может быть легче ее? Если они разживутся описанием человека, покидавшего квартирку Кемпбелла, и вызовут его на допрос, что они смогут установить? Дориан Грей, разъезжающий на велосипеде? Мысль не просто нелепая — абсурдная.

Вернувшись к себе, и запершись в комнате, полной дорогостоящего минимализма (избыток отсутствия всегда обходится недешево), Дориан устроил для себя специальный просмотр. За три года, пошедших со времени последней их встречи, «Нарциссы» немного прибавили в весе. Они выглядели прокаленными вирусом до того, что погрубевшие эпидермисы их походили на желтоватую кожу мумий.

Но если Дорианы слегка раздались, то и живости в них поубавилось. Теперь они двигались истомленно, застывая в череде стилизованных поз. Глаза их остекленели от безразличия, растленные рты изгибались в садистских гримасах. «Нарциссы» 1991 года были страстными марионетками, эти — расчетливыми убийцами.

Живой Дориан вздохнул, поднялся из замаранного Бэзом кресла и, обойдя все мониторы по очереди, приласкал своих разнузданных зомби. То был групповой секс десяти Дорианов. Треки на лентах изнашивались, изображения тоже. Вверху и внизу экранов появились игольчатые россыпи статики. Возможно, впрочем, полагал Дориан, что сама порча носителя изображения помогает ему становиться все более жизнеспособным, все в большей мере чувствовать себя в мире как дома. Он потянулся, снова вздохнул и с силой выпустил воздух из легких. Он никогда не простужался, не знал головной боли, никогда не испытывал ни малейшего физического неудобства, не считая тех, что вызываются тривиальным трением о вещественный мир. Сила словно гудела в нем, как гудит электричество в линии высокого напряжения. Надо бы выйти сегодня на люди, решил Дориан, и как следует повеселиться.

16

— В большинство ночей, — Гэвин завершал свой рассказ, — с ним можно было столкнуться в жутковатом китайском логове на Лаймхаус-Козвэй, Дориан приходил туда с каким-нибудь молодым геем, которого подцепил в одном из клубов. В поисках добычи он захаживал и в «Эктап[74]», и на собрания «Нации геев». Ему было все равно, накачался ли тот или иной птенчик Эксти или идеологии. Вам знакомо это китайское логово, Генри?

— Мне знакомы его окрестности. Не могу сказать, чтобы я давал себе когда-либо труд заглянуть вовнутрь.

— Я заглядывал, — пискнул Фертик, чье морщинистое лицо отделилось, наконец, от морщинистой скатерти — образы Дориана (и образы его образов) все еще кружились в голове бедняги. — Я видел там Дориана. Ему нравилось приводить с собой гетеров и вгонять их в жуткую краску. По-моему, это было подло. Мы сегодня туда не поедем?

— Не вижу смысла, — Уоттон закурил «Салливанз Экспорт» и держал теперь большой белый дирижабль сигареты наотлет, как если б тот был глупой бомбой, нацелившейся на его замкнутый рот. — В конце концов, в нашей компании нет никого настолько добропорядочного и прямоходящего, чтобы его можно было использовать как материал для «оригами». Взять хоть вас, Фергюс, вы же всю жизнь проходили кривыми путями, не так ли?

— Ну… — возможность поговорить о себе самом представлялась Фертику так редко, что сейчас она захватила беднягу врасплох, однако фланговые удары амфетамина его по нервной системе, заставили Фертика двинуться дальше, — …конечно, когда я был юн, греческая любовь пребывала под полным запретом. Мой отец, такой, знаете, жестокий был человек, он… он как-то поймал меня с одним конюшенным мальчишкой, мне тогда было шестнадцать, и чуть шкуру с меня не спустил хлыстом…

— Чушь, — кратко отозвался Уоттон.

— Нет-нет, уверяю вас, это правда.

— Мой дорогой Фертик, — Уоттон смаковал дым, позволяя колечкам его завиваться вокруг своего подбородка экстравагантной ассирийской бородой, — я усомнился не в том, что отец выпорол вас, но лишь в том, что это причинило вам настоящую боль. Ваши вкусы — вы сами нередко рассказывали мне о них, да и Гэвин глубоко их изучил — склоняют вас к болезненным наслаждениям.

— Вы не понимаете, Генри, — мой мазохизм зародился позже. В тридцать лет, отчаявшись стать таким, как все, и желая жениться, я начал лечиться у знаменитого сексолога, профессора Хилверсума. Он уверял, что добился больших успехов в излечении от гомосексуализма. Вы, нынешние молодые люди, даже понятия не имеете, какой позор навлекали тогда на человека подобные склонности.

— Да ну?

— Хилверсум свято верил в создание условного рефлекса отвращения; методы его были жестки — жестоки даже. Нас переодевали в больничные халаты, выбривали лобки — довольно грубо, австралийскими машинками для стрижки овец. Кое-кто из пациентов говорил мне, что за особое вознаграждение профессор проделывает и штуки похлеще, а я тогда очень серьезно стремился вылечиться.

— Ну вот, обритых, нас пристегивали ремнями к кушеткам. И закрепляли на теле проводящий пояс. Клиника Хилверсума была оснащена всеми атрибутами медицинской ортодоксии.

— А дальше?

— Потом нам показывали фильмы и фотографии. Изображавшие голых мальчиков и юношей. Картинки были по нынешним меркам безобидные, но нам их вполне хватало, чтобы возбудиться. Однако, едва возбудившись, мы тут же получали через пояс мощный удар током. И происходило это, даже если видимых признаков возбуждения не было, — думаю, они следили за частотой наших пульсов.