Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

ГЛАВА XVII

С того злополучного дня, когда в великолепное солнечное утро к нему в кабинет вошла эта грозная и подленькая пятерка, а вернее — шестерка, а днем пришлось, как мальчишке, возить троих идиотов на объект, в дом отдыха нефтяников, Михаил Спиридонович Бахметьев развил бурную деятельность.

Он сразу сообразил, что совсем сухим из этой лужи не выберется.

Он рассуждал так. Бухгалтер Соломон сел как миленький — здесь ему и мудрость хваленая не поможет. Но если Соломон — это одно, то Бахметьев — совсем другое. Раз засыпали бухгалтера, — значит, попался и начальник, ничего не поделаешь. Из документов эта компания вытянет все, что им надо, ясно. То, что они, дураки, ездили качество проверять, — чепуха. За качество шкуру не спустят, тем более что ведь передовое в городе СУ-17? Передовое! То-то вам и оно. Вообще-то уж, если говорить по чести, то они, подлецы, должны Михаилу Спиридоновичу в ноги кланяться. Кто вытянул управление из болота, в котором оно располагалось до его прихода, будучи еще под началом Феофана Власьевича Фомушкина — блаженной памяти начальника, ныне ведающего плановым отделом у Бахметьева? Кто заставил всю эту братию работать? Кто, черт побери, вывел управление на первое место? А? Сволочи! Где справедливость? А если премии и всякая там чепуха — так ведь это же по заслугам ему, Михаилу Спиридоновичу, приходится! Конечно, переборщил слегка, ну так кто же это знал, что придут вот так, нагрянут с бухты-барахты? И Иван-то Николаевич тоже — неужели ему ничего неизвестно было? Что-то не верится… Или он недоволен чем-то? Ах, Ванька, Ванька, разве так дела делаются?..

И первое, что пришло на ум, — отстранить временно Галю. А так как официально сделать этого было нельзя, то оставалось еще одно средство: попросить ее взять бюллетень. Галя, конечно, была не в курсе всех дел, а со своим непоследовательным женским характером она могла бы, пожалуй, здорово напортить во время этой ревизии. Галя, конечно, толковая женщина, но держал он ее в главных инженерах исключительно из соображений удобства — свой человек и во все дырки не лезет, верит на слово. Да еще диссертацию защитит — ей полезно, женщина одинокая, с ребенком… А Лисняк и Омельченко великолепно со всеми ее делами справлялись. Ну, не со всеми, конечно, а то, что она не успевала.

Галя — первое. Затем он сам лично поехал к брату, Ивану Николаевичу Мазаеву. Тот, как ни странно, уверил, что сам ничего не знал. Михаил Спиридонович поверил, пожалуй. Какой смысл был Ивану всю эту кашу заваривать? Ясно: никакого. Но он сам пообещал этим делом заняться и сказал, что все будет в норме, пусть Михаил Спиридонович не паникует. Он вроде бы даже здорово рассержен был: «Как?! На передовое управление руку подняли? Работай, Михаил, работай спокойно, мы с этим делом разберемся…»

Когда на следующий же день Иван Николаевич позвонил Бахметьеву и сказал, что все началось с анонимки, Михаил Спиридонович разволновался. Какая же это сволочь завелась среди его людей? Он начал перебирать в памяти всех, кого знал. Рабочие? Это он отбросил сразу. Хотя… Ибрагимов. Да уж не Ибрагимов ли? И он вызвал Ибрагимова.

Как ни пытал он этого чернявого хитреца, как ни ловил, ни в чем не признался Ибрагимов, и, главное, сам Михаил Спиридонович почувствовал: не то! Не Ибрагимов подлец. А кто же тогда? Кто?.. Из управления тоже вряд ли. Лисняк? Нет, он не такой дурак. Авдюшин? На Авдюшина он давно зуб имел: выступал этот прораб против него в свое время, может, теперь решил за старое взяться?.. Но Авдюшина не так легко расколоть — хоть и губастый, однако мужик упрямый. Вызвал он Авдюшина в субботу, попытал немножко. Ничего не сказал мужик, кроме «нет», молчал всю дорогу. Может быть, Агафонов?

Так и не выяснил Михаил Спиридонович этого вопроса и решил отложить пока и заняться им после. Если, конечно, удастся вывернуться из создавшейся катавасии. Не удастся — черт с ним, была не была, где-нибудь уж ему подыщут работку. Не посадят же. Ну, на другое место переведут.

Все-таки больше думал Михаил Спиридонович, что обойдется. Головой, правда, соображал, что дело дрянь. Но вот сердцем чувствовал, что выплывет. Везло ему в жизни. Смелость города берет. Возьмет и на этот раз.

И на третий день, несмотря на то что плохи уже дела были, Михаил Спиридонович как раз и успокоился.

А дальше уж и совсем легче стало: Иван позвонил…

Все же взял из сберкассы денег побольше: на всякий случай. Мало ли что! А вечером Лисняка, Фомушкина, Омельченко и Уманского в ресторан повел: дружба должна быть крепкой.

На четвертый и пятый день он уже почти вошел в свою обычную колею. Хотя, конечно, сосало что-то под сердцем — нет-нет да и приходилось подумать. Пришел он, например, на пятый день утром в свой кабинет, сел за стол, потянулся, зевнул, спокойно, протяжно, сладко, подумал, с чего же начать этот день, что он принесет ему, как лучше на работу настроиться… И вдруг вспомнил об этой ревизии. Ах, чтоб вас!.. И всякое настроение пропало к работе, не ощущалось уже свободы, без которой и жизнь-то не в жизнь. Ах, пропадите вы пропадом со своей ревизией, со своей анонимкой! Подленькие, приехали, понимаете ли, исподтишка и роют, и роют… Ну как тут можно работать, как план выполнять?.. Мешают, мешают работать. Палки в колеса…

И гнусно на душе стало, скучно. Хоть пойди и залей горе чем-нибудь этаким. Но — нельзя. Терпеть надо, терпеть, ничего не поделаешь.

И — терпел. Здорово он проштрафился, недоглядел, серьезное может быть наказание, но ведь кто его знает: может быть, и пронесет?..

Однако гораздо хуже и неуверенней чувствовал себя Соломон Иванович Барнгольц, главный бухгалтер. Всю жизнь — и сейчас, и раньше — был он как на краю пропасти: и ветры дуют, и снег, и ничего не поймешь. Одно только ясно: нужно держаться, цепляться за эту узенькую тропинку, как придется, любыми средствами. Вот и теперь…

Дома были у него жена, и сын, и жена сына, и мать жены, и маленькая собачка. Всех их любил он какой-то мучительной, необъяснимой любовью. Больше всех сына, потом жену. Меньше — маленькую собачку, потом мать жены, свою тещу, а еще меньше — жену сына, сноху. Счастлив был, что кончил сын институт, хотя, конечно, при поступлении не обошлось без его, Соломона Ивановича, посильной помощи. Был теперь сам он серьезно болен, оставалось тянуть от силы года три, это он понимал, но был он теперь уже и спокоен: сын вырос, инженером стал, женился, квартирка есть, хоть и маленькая, но отдельная, обстановка — как у людей, и на сберкнижке кое-что на первое время, когда он умрет. Любил он, придя с работы, посидеть перед телевизором, поиграть с собачкой, почитать газеты, исподтишка наблюдая за всеми домашними — как они ходят, что делают, любит ли сноха сына, любит ли сын ее. Трудно было узнать в нем тогда холодного и расчетливого бухгалтера, о котором даже Хазаров знал и считал хитрым и сильным.