Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

– Ты давай говори без намеков! – поднялся Конопатый. – На что намекаешь?

– На Дюма, – вздохнул я, – ты бы лучше Дюма почитал на досуге.

– Вот и расскажи нам что-нибудь из Дюма, – не понял Конопатый. – А то все за мужиков хлопочешь да байки про Бога рассказываешь.

– А я, собственно, за то и сижу, что хочу, то и рассказываю. И кому хочу. Не по заказу. Ты меня понял? Я в шестерках, в лакеях никогда не был. А ежели ты собираешься меня на тот свет погулять отправить, то не очень спеши. И без тебя много желающих имеется из числа ментов меня в этот путь снарядить.

– Ты меня с ментами не путай! – захрипел Конопатый. – Я в законе!

– Законы разные бывают, – возразил я. – Ну что, выпьем по последней и на сегодня в расчете.

– На сегодня, да! – усмехнулся Конопатый. Выходили из барака втроем – я, Мочалкин и Коля Никонов.

– Ты же мне жизнь спас! – сказал Мочалкин.

– Я тут ни при чем. Благодари Колю-наркомана, маки, из которых дурь делают, и Аллаха, что надоумил Мухамета расщедриться. И вот что, дай-ка мне адрес этой твоей продавщицы Клавы.

– Зачем тебе ее адрес? – удивился Мочалкин. – Она так, не очень интересная.

– Я просто хочу написать ей, что 45 рублей ты отдашь, когда сможешь. Помнишь и не забываешь, что она тебе и три рубля простила, и старалась тебя выгородить, хоть и нe совсем удачно. Можно?

– Можно, – согласился Мочалкин. – Ты уж ей покрасивее напиши, а то видишь, хотел деньги послать, а получилась чепуха какая-то.

– Чепуха твоя еще дорого может обойтись политику, – заметил Никонов.

Мочалкин выводил на папиросной пачке адрес дрожащей рукой и все порывался извиняться. Коля отправил секретную депешу по своим каналам в Москву моим друзьям. В депеше было написано: «Отправьте по указанному адресу, если удастся достать, кофточку из валютного магазина, джазовую пластинку и „Три мушкетера“ Дюма. Займите. Если выйду в срок, отдам. Вложите записку „От друзей Мочалкина“».

Просьбу мою выполнили. Мочалкин явился ко мне в барак.

– Клава-продавщица вот письмо прислала, вот, – тупо повторял он, как будто в этом было что-то совсем уж невероятное. – Пишет, что такой богатой никогда не была, что кофте все подруги завидуют, а пластинку просят каждый день включать и окна вокруг открывают, чтобы послушать. И на «Мушкетеров» в очередь записываются! – тараторил счастливый Мочалкин.

Соловей и Арзамасский моей игры с Конопатым не одобрили, каждый по-своему.

– Опять тебя на подвиги тащит, – сокрушался Соловей.

Арзамасский был обижен. Он негодовал, что я пошел отыгрываться с Колей Никоновым, а не с ним.

– Санька, я знаю, что ты и без всякой травки этого Конопатого выставил бы и разложил на лопатки, но ведь у вас сговор – между своими не играть, а ты тоже в законе.

– За тебя я бы сел играть, – возражал Санька.

– Так ведь не за меня, а за Мочалкина игра шла. А он по вашим понятиям – мужик и крупных ставок недостоин.

– Если бы ты попросил, я бы сыграл, – повторил Арзамасский.

– Боюсь, что такой случай тебе еще представится, – заметил я.

– Сколько ты травы под эту игру у Мухамета одолжил? – осведомился Санька.

– Понятия не имею, пойдем спросим.

– Мухамет, сколько тебе политик за травку должен?

– Ничего не должен, – качал головой Мухамет. – Он за человека играл, человека могли опедерастить, на всю жизнь в грязь втоптать. Мухамет, хоть и старый, и глухой, а все знает, что кругом творится. Что мне надо? Ничего мне не надо. Хорошо бы в своей деревне умереть. Да наверно, не доживу – туберкулез, а еще четыре года осталось до сроку. А так, что мне надо? Сала я не ем, закон у нас – сала нельзя. Чай можно.

– Чай каждый день у тебя будет, – сказал Санька.

Но я думал не о чае. Всякому человеку страшно умирать, но умирать в тюрьме – страшнее не придумаешь…

Приехал вольный врач. Вызвал на прием и был поражен тем, что на легкие работы меня, вопреки его предписаниям, не перевели.

– Лев Семенович, тут человек в туберкулезном бараке, ему за 80. У него одно желание – умереть на свободе. Может, хоть это устроите?

Врач был человеком порядочным.

– Это я Вам обещаю. И знаете, почему могу обещать. Потому как я не просто невропатолог. Я – единственный на всю Тюменскую область сексопатолог. У меня вся здешняя верхушка лечится от импотенции. Я такого за эти годы понаслушался, даже самому себе верить иногда перестаю. Вот пишу диссертацию, да кто ее опубликует, засекретят мою работу. Впрочем, я и сам не понимаю, какая тут связь – служба в органах и импотенция. Очевидно, людям, которым все дозволено, все быстро приедается. Уходят от них нормальные человеческие чувства, невозвратимо уходят. Возбуждают их только извращения, им самим иногда от этого страшно становится… Как зовут Вашего старика? Мухамет? Вы не думайте, Делоне, что я отказываюсь от идеи помочь и Вам. Буду добиваться, ставить ультиматумы. Но за старика я Вам твердо ручаюсь.

Мухамета тоже вызвали на прием. Когда я забежал в Лехин барак, старик подозвал меня к себе:

– Я знаю, что ты хлопотал. Ты не веришь в Аллаха, но Аллах тебе поможет. Я всю ночь за тебя молился.

Мне и впрямь самое время было обращаться хоть к Аллаху. Дела мои шли из рук вон плохо. Освобождался досрочно бригадир Иван. Я радовался его освобождению, поскольку ничего плохого он мне не сделал, а наоборот, всегда старался скрыть мои уклонения от доблестного труда. Однако уход Ивана ничего хорошего мне не сулил. Уже назначили нового бугра. Звали его Лохматым – за верную службу начальству ему разрешалось носить «шевелюру» в два сантиметра. Лохматый был удивительно гнусным типом. Он ненавидел всех и вся на белом свете. Был он из шоферов, попал в лагерь за какую-то пьяную аварию, сразу же стал активистом.

И направили его на «химию», то есть на стройки народного хозяйства. У нас отчего-то любое техническое мероприятие преподносится народу с невероятной торжественностью. Незабвенный Ленин объявил, что «коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны!» Потом решили, что для построения коммунизма этого маловато. Учредили пытки и чистки. Потом потребовали поднять целину. Потом ввели химизацию. Вот под этот лозунг и отправляли на «волю» достойных из заключенных. Впрочем, «химия» эта – весьма сомнительная благодать. За выпущенным на «волю» заключенным срок продолжает числиться. Назначают его на работу, никак не спрашивая, каковы его пожелания, и поселяют в общежитие, в комнату на пять-десять человек. За любое нарушение, появление в нетрезвом виде на работе или же пререкания с комендантом общежития заключенного возвращают в лагерь. И срок, отработанный им на «химии», не засчитывается. Так что он начинает сидеть сначала. Так и произошло с Лохматым. Четыре года отпахал он на цементном заводе, а за день до окончания «вольного» срока напился и сказал пару ласковых коменданту общежития. Лохматого направили в лагерь и предстояло ему отсиживать опять же четыре года. Он лез из кожи, чтоб этот срок сократить. Ивана освободили досрочно за удачные кражи стройматериала с лесобазы для лагерного начальника. Лохматый был менее способным человеком. Единственное, что он умел, – гонять заключенных и обеспечивать план.