Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

— Ближнему боярину пожар на руку, — зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.

— А ну, закрыть рты воровские! — прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. — Дай дорогу!

— А ты не шуми, служилый. На свою бабу глотку дери! — крикнули в толпе.

— А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!

— Поди, с пуда торговался!

— Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его в ворота не пролазит.

Толпа захохотала.

— Но-но, на плаху захотели! — сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

— Ты нас плахой не потчуй!

— Привыкли кровушку лить!

— Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! — раздался дерзкий выкрик.

— Стой! — свирепо рявкнул пятидесятник. — Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

— Ну, я молвил! Возьми попробуй! — горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

— Взять бунтовщика! — приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась.

— Уйди от греха, служилый!

— Кости переломаем!

Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:

— Не робей, братцы! Их всего с десяток!

Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:

— Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.

Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.

— Вот так-то будет лучше, служилый!

— Неча зря шуметь!

— Проваливайте, покуда целы!

Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.

— Пошевеливайся, нищеброд!

Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.

Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.

— Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.

— А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, — высказал Болотников.

— Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, — остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.

— Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, — ответил Афоня.

— Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.

— Вначале товар кажи, милок.

— Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… — нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.

Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.

Мужик пьяно забранился.

— За что бьете? — спросил Болотников.

— Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, — ответил один из посадских. — У-у, тать[101] проклятый! — больно огрел мужика по уху.

В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.

— Уж не тебе ли продал вор обувку?

— Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, — осерчал Иванка и повел широким плечом.

— Ну, мотри, парень! — пригрозили посадские и потащили вора в Съезжую на суд и расправу.

Возле темной, приземистой Тиунской избы[102] с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и ножницами за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.

— Аль не угодил, касатик?

— Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, — недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышпобородого осанистого мужика в пепьковых лаптях.

— Окажи милость, любезный!

Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.

— Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Ни к чему бы, — слабо сопротивлялся мужик.

— Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, — учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.

Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков[103]. Но вторую укоротить не успел: перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.

— Опя-ать!

Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.

— Энта что жа, православныя. Как же я теперь в деревеньку поеду?

— Москва, милай! — хохоча, ответил долговязый мастеровой. И закричал весело, звонко: — Гвозди, подковы — лошадям обновы!

Глава 7

 Богатырская песня

На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.

— Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, — предложил бобыль.

Болотников согласился. Кабак — просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.

Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.

— Ошалела, дуреха, — оттолкнул девку Болотников.

Девка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.

— Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.

— Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, — замотал косматой головой бражник.

Девка привалилась к посадскому.

— Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…

— Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! — посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.

Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.

Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.

Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.

…Как у ключа у гремучего,У колодца у студеногоДобрый молодец коня поил,Красна девица воду черпала,Почерпнула ведры и поставила,Как поставила, призадумалась,А задумавшись, заплакала,А заплакавши, слово молвила:«Хорошо тому жить на сем свете,У кого как есть и отец и мать,И отец и мать, и брат и сестра,Ах, и брат, сестра, что и род — племя.У меня ль, у красной девицы,Ни отца нету, ни матери,Как ни брата, ни родной сестры,Ни сестры, ни роду-племеии,Ни тово ли мила дружка…»

Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса — добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.

— Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.

Старец приглушил струны, поднял лицо.

— Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, — тихо отозвался сказитель.

Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.

— Выпей, отец. Подкрепись.

— Благодарствую, чадо.

Старец отложил гусли, принял чарку.

— Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, — придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.

Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:

— Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.

Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.