Снег - Орхан Памук

Из разговоров, которые в тот момент вновь начались по рации, Ка понял, что столкновение в квартале Сукапы перешло в новую стадию. Сначала из рации донеслись три выстрела из стрелкового оружия, а через несколько секунд Ка услышал наяву эти звуки, приглушенные снегом, и решил, что звук, преувеличенный рацией, гораздо красивее.

— Не будьте жестокими, — сказал Сунай рации, — но заставьте их почувствовать, что восстание и власть сильны и не отступят ни перед чем.

Он задумчиво взялся большим и указательным пальцами левой руки за подбородок особым театральным движением, и Ка вспомнил, как он произносил эту же фразу в одной исторической пьесе в середине 1970-х. Сейчас он уже не был таким красивым, как раньше, а был усталым, потрепанным и бледным. Он взял со стола военный бинокль, сохранившийся с сороковых годов. Он надел толстое поношенное суконное пальто, которое уже десять лет носил, разъезжая по Анатолии, и, нахлобучив папаху, взял Ка за руку и вывел его на улицу. Холод на мгновение поразил Ка, и он почувствовал, как же малы и ничтожны человеческие желания и мечты, политика и ежедневная суета по сравнению с холодом Карса. Одновременно он заметил, что Сунай хромает на левую ногу гораздо сильнее, чем казалось. Пока они шли по заснеженному тротуару, пустота белоснежных улиц и то, что во всем городе шли только они одни, наполнили его душу ощущением счастья. Это было не только желание любить и получать удовольствие от жизни, навеянное прекрасным городом в снегу и старыми пустыми особняками: Ка сейчас получал удовольствие от того, что был близок к власти.

— Здесь самое красивое место в Карсе, — сказал Сунай. — Это мой третий приезд в Карс с театральной труппой за десять лет. Каждый раз, когда вечером темнеет, я прихожу сюда, под тополя и дикие маслины, и, слушая ворон и сорок, предаюсь тоске и созерцаю крепость, мост и баню, которой четыре сотни лет.

Сейчас они стояли на мосту над покрытой льдом речушкой Карс. Сунай указал на одну из лачуг в отдалении на холме слева напротив них. Немного ниже Ка увидел танк, стоявший чуть выше дороги, а подальше от него военную машину.

— Мы вас видим, — проговорил Сунай в рацию, а затем посмотрел в бинокль.

Через какое-то время послышались два выстрела, сначала из рации. Потом они услышали звук выстрела, отразившийся эхом в долине реки. Это был привет, посланный им? Поодаль, у начала моста два телохранителя ожидали их. Они смотрели на квартал нищих, наскоро построенных лачуг, расположившихся спустя столетие на месте разрушенных русскими пушками особняков богатых османских генералов, на парк на противоположном берегу реки, в котором когда-то развлекались богатые буржуа Карса, и на город за ними.

— Гегель первым заметил, что история и театр созданы из одной материи, — сказал Сунай. — История, как и театр, заставляет помнить, что предоставляет возможность играть «роли». Появление смельчаков на исторической сцене, как и на сцене театральной, также…

Вся равнина сотряслась от взрывов. Ка понял, что в ход пошел пулемет на крыше танка. Танк нанес удар, но промахнулся. Последовавшие взрывы были взрывами ручных гранат, которые кидали солдаты. Лаяла собака. Дверь лачуги открылась, и наружу вышли два человека. Они подняли руки. Между тем Ка увидел, как из разбитого окна вырываются наружу языки пламени. Вышедшие с поднятыми руками легли на землю. Черный пес, с радостным лаем носившийся по сторонам во время всех этих действий, подбежал к лежащим на земле, размахивая хвостом. Затем Ка увидел, что сзади кто-то бежит, и услышал выстрелы солдат. Человек упал на землю, затем все звуки смолкли. Прошло много времени, и кто-то закричал, но Суная это уже не интересовало.

Они вернулись в ателье, за ними следом шли телохранители. Как только Ка увидел прекрасные обои старого особняка, он понял, что не может сопротивляться новому стихотворению, которое появилось у него, и отошел в сторонку.

23

Аллах справедлив настолько, что знает, что вопрос заключается не в проблеме разума и веры, а в проблеме жизни в целом

В штабе с Сунаем

Когда Сунай увидел, что Ка написал стихотворение, то встал из-за своего стола, заполненного бумагами, поздравил его и подошел к нему, прихрамывая.

— Стихотворение, которое ты читал вчера в театре, тоже было очень современным, — сказал он. — К сожалению, в нашей стране зритель не того уровня, чтобы понять современное искусство. Поэтому в свои произведения я включаю танец живота и приключения вратаря Вурала, которые понятны людям. Но затем, не делая совершенно никаких уступок, я использую самый современный "театр жизни", проникающий в саму жизнь. Я предпочитаю творить и убогое, и благородное искусство вместе с народом, вместо того чтобы играть в Стамбуле на деньги какого-то банка бульварные комедии в подражание европейским. А сейчас скажи мне по дружбе, почему ты не опознал виновных среди подозреваемых сторонников религии, которых тебе показывали в Управлении безопасности, а затем на ветеринарном факультете?

— Я никого не узнал.

— Когда стало понятно, как ты любил мальчика, который отвел тебя к Ладживерту, солдаты хотели задержать тебя. У них вызывало подозрение, что ты накануне переворота приехал из Германии и то, что, когда убили директора педагогического института, ты был там. Они хотели допросить тебя и под пытками узнать, что ты скрываешь, но я остановил их, поручившись за тебя.

— Спасибо.

— До сих пор непонятно, почему ты поцеловал того мертвого мальчика, который отвел тебя к Ладживерту.

— Я не знаю, — ответил Ка. — В нем было что-то очень честное и искреннее. Я думал, что он проживет сто лет.

— Хочешь, я прочитаю тебе, что за фрукт был этот Неджип, которого ты так жалеешь?

Он вытащил бумагу и прочитал, что Неджип в прошлом марте однажды сбежал из школы, был замешан в инциденте с разбитым стеклом в пивной «Радость» из-за того, что там продавали алкоголь в Рамазан, что какое-то время работал в областном отделении Партии Благоденствия по мелким поручениям, но его убрали оттуда или из-за его экстремистских взглядов, или из-за того, что он пережил нервный приступ, который всех напугал (в отделении партии действовали информаторы, и не один); что он захотел сблизиться с Ладживертом, которым восхищался, во время его приездов в Карс за последние восемнадцать месяцев, что написал рассказ, который сотрудники НРУ сочли «непонятным», и отдал его в одну религиозную газету Карса, которая выходила тиражом в семьдесят пять экземпляров, и после того, как его странным образом несколько раз поцеловал один аптекарь на пенсии, который в этой газете писал маленькие статьи, они со своим другом Фазылом строили планы его убить (оригинал письма с объяснениями, которое они собирались оставить на месте преступления, хранившийся в архиве НРУ, был украден и приобщен к делу), что они иногда прогуливались, смеясь, со своим приятелем по проспекту Ататюрка и в один из октябрьских дней делали неприличные знаки вслед проехавшей мимо них полицейской машине.

— Национальное разведывательное управление здесь работает очень хорошо, — проговорил Ка.

— Они знают, что ты ходил в дом глубокочтимого Шейха Саадеттина, где размещена подслушивающая аппаратура, и, подойдя к нему, целовал ему руку, со слезами на глазах объясняя, что веришь в Аллаха; что ты ставил себя в неприглядное положение перед всеми, кто в почтении стоял там, но они не знают, зачем ты все это делал. Ведь очень многие поэты этой страны, придерживающиеся левых взглядов, беспокоятся о том, как бы "стать верующими, пока исламисты не пришли к власти", и перешли в их ряды.

Ка густо покраснел. И смутился еще больше, так как почувствовал, что Сунай считает это смущение слабостью.

— Я знаю, то, что ты увидел сегодня утром, тебя расстроило. Полиция очень плохо обращается с молодыми людьми, среди них есть даже звери, которые избивают ради удовольствия. Но сейчас оставим это… — Он протянул Ка сигарету. — Я тоже, как и ты, в молодости ходил по улицам Нишанташы и Бейоглу, смотрел, как сумасшедший, западные фильмы, прочитал всего Сартра и Золя и верил, что наше будущее — это Европа. А сейчас я не думаю, что ты сможешь спокойно наблюдать, как этот мир рушится, как твоих сестер заставляют носить платок, как запрещают стихи за то, что их не одобряет религия, как в Иране. Потому что ты — из моего мира, в Карсе нет больше никого, кто читал стихи Т. С. Элиотта.

— Читал Мухтар, кандидат на пост главы муниципалитета от Партии Благоденствия, — сказал Ка. — Он очень интересуется поэзией.

— Нам уже даже не надо его арестовывать, — сказал Сунай, улыбнувшись. — Первому солдату, который постучал в его дверь, он вручил подписанную им бумагу, что снимает свою кандидатуру на пост мэра города.

Раздался взрыв. Оконные стекла и рамы задрожали. Они оба посмотрели туда, откуда донесся грохот, в окна, выходившие в сторону речушки Карс, но, не увидев ничего, кроме покрытых снегом тополей и обледенелых карнизов обычного пустого дома на другой стороне дороги, подошли к окну. На улице не было никого, кроме охранника, стоявшего перед дверью. Карс даже в полдень был невероятно печален.