Рембрандт - Гледис Шмитт

— Это очень мило с вашей стороны, мой мальчик, — ответила мать, и голос ее, впервые за весь вечер, задрожал. — Если вы и впрямь готовы нам помогать из добрых чувств к моему мужу, мы, видит бог, не останемся в долгу. Хармен очень вас любит.

Слышать эти слова, произнесенные дрожащим голосом матери, было так трогательно, что застывшее лицо Лисбет дрогнуло и слезы брызнули у нее из глаз. Но Нелтье, которая уже стояла у очага и подвешивала на крюк котелок, снова бросила дочери предостерегающий взгляд.

— Прибери-ка вещи, которые ты привез из Амстердама, Рембрандт. Их, пожалуй, лучше отнести в мастерскую — здесь они перепачкаются, — сказала она.

Рембрандт подошел к столу и с лицом, залитым краской стыда, собрал свои сокровища: сложил кусок ткани, спрятал в карман стеклянные бусы.

— Можно мне подняться наверх, к отцу? — спросил он. — Я его уже несколько дней не видел.

— Врач велел ему сразу после еды принять снотворные капли. Если мы начнем ходить туда-сюда, он, конечно, не уснет. — Нелтье вынула из кипятка яйца и, не поморщившись, начала снимать скорлупу: за долгие годы вечной стирки и тяжелой работы пальцы ее так огрубели, что стали нечувствительны к горячему. — Я скажу ему, что ты вернулся, Рембрандт. Утром ты зайдешь к нему, а сейчас ступай в мастерскую и занимайся своим делом. Ну, я пошла наверх.

«А как же я?» — подумала Лисбет, когда мать и брат ушли. Неужели ей каждый вечер, до самой ночи, торчать здесь, на кухне, с Хендриком Изаксом, после того как он закончит свои благотворительные труды? Неужели он будет сидеть тут за кружкой пива, а ей придется любезничать с ним, пока он не уйдет? Неужели, прощаясь, он будет целовать ей руку, и она даже не сможет отказать ему в этом?

— Я для вашего отца что угодно сделаю, — нарушив молчание, объявил Хендрик.

— Я это знаю, — ответила она ровным, усталым голосом.

— Я тоже буду молиться за него, Лисбет.

— Обязательно молитесь! — несколько более оживленно ответила она. Даже если наивный глупец ни на что больше не годен, молитва его всегда зачтется. Хендрик Изакс простодушен, как малый ребенок; именно поэтому господь с высоты престола своего внемлет его мольбам.

Хармен Герритс кое-как встал на ноги. Голова у него кружилась, лодыжки распухли, ноги казались чужими: они покрылись сетью мелких красновато-синих вен и так отекли, что кости уже не проступали. Нелегкое дело расхаживать на этих чужих ногах, да еще когда в голове такая же странная пустота, как по праздникам после вина или веселья! До сих пор мельник не выходил из дому и осторожно, как ребенок, который учится ходить, перебирался от порога к порогу, от стула к стулу. Но нынче утром распустились первые гиацинты и Хармен рискнул выйти в сад. Крылья мельницы, подгоняемые слабыми порывами ветра, потрескивали и жужжали, но старик не оборачивался, чтобы посмотреть на их вращение. У него хорошие дети — они управляются на мельнице и без него, даже советов больше не просят. Адриан работает на ней по три дня в неделю, оставляя мастерскую на попечении подручного. Лисбет вместе со своим славным молодым человеком проводит там каждый вечер, часов до девяти. Рембрандт бросает теперь свои кисти не в пять, а в три: всю вторую половину дня он насыпает мешки и грузит их на телегу. Даже ученики сына, закончив свой дневной урок, немного задерживаются — то таскают мешки на здоровенных плечах, то отбирают проворными руками проросшие стебли.

Хармен думал о том, как хорошо, должно быть, пахнут гиацинты — нагнуться и понюхать он боялся. Скоро из дому выйдет Нелтье, и он попросит ее сорвать ему несколько цветов. Потом, в кухне, где он проводит большую часть дня, сидя на стуле и положив ноги на другой, он поднесет гиацинты к лицу и вдохнет их аромат. Это будет так приятно, хоть ему и жалко срывать весенние цветы: стебли, когда их надламывают, исходят таким чистым прохладным соком, похожим на кровь, а ведь всему на свете приходит свой естественный конец, и не стоит торопить время…

Хармен услышал, как звякнула щеколда, оглянулся и понял, что в сад кто-то вошел. Теперь он замечал все и всех — людей, кошек, деревья — не раньше, чем они оказывались футах в двадцати от него: постоянное головокружение ставило перед его глазами сверкающую, расплывчатую, как туман, завесу, которая лишала предметы реальности, если только они не находились совсем уж рядом с ним. Сейчас в светлый круг, очерченный этой завесой, вступил господин ван Сваненбюрх. Мельник различил изборожденное морщинами лицо гостя, волосы, серебрившиеся на солнце.

«Ну что ж, — подумал он, протягивая посетителю руку, — все мы рано или поздно старимся…».

— Как вы себя чувствуете? — весело, как ни в чем не бывало, осведомился ван Сваненбюрх. — Выглядите вы несравнимо лучше, чем в субботу, когда я заходил к вам. Вы совсем как прежде, даже румянец на щеках играет.

Хармен, смутившись, потрогал свои щеки: они явно нуждались в бритье. А если они, действительно, разрумянились, то объясняется это все тем же ветром, который вращает потрескивающие крылья мельницы: сколько раз в последние дни Хармен ни смотрелся в зеркало, лицо у него всегда оказывалось мертвенно-бледным.

— Боли у меня, слава богу, прошли. Одна беда — ноги пухнут.

— Я, собственно, иду к мальчикам в мастерскую — у меня для них есть кое-какие новости, — сказал художник, рассматривая серебряные пуговицы на своем камзоле и словно намекая, что принесенные им новости не слишком радостны.

Хармен Герритс тоже не поднимал глаз — он смотрел на раннюю пчелу, которая прильнула к пунцовой чашечке цветка. Раньше мельник не стал бы дожидаться обеда, а сразу же выспросил у господина ван Сваненбюрха, что произошло, да еще немедленно вызвался бы проводить его в мастерскую. Сейчас он этого не сделал, и дело тут было не только в его отяжелевших ногах.

— Что ж, — со вздохом отозвался он, — не стану задерживать вашу милость. Идите к ним — они сейчас там.

— Вчера я получил письмо, очень длинное письмо от его милости Константейна Хейгенса…

Хармен помнил это имя — так звали секретаря принца, который приезжал в Лейден больше года тому назад, вселил в мальчиков такие надежды и с тех пор как в воду канул.

— Там и о Рембрандте что-нибудь есть? — спросил он, пытаясь подсчитать, сколько же месяцев прождал его сын.

— Да, но больше о Яне Ливенсе.

— О Яне?

— Вы, несомненно, помните, Хармен, что его милость Хейгенс купил для принца одну из картин Ливенса?

Помнит ли он? Как тут забудешь, если дурак Ливенс целыми месяцами ухмыляется при одном воспоминании об этом, живет мыслью об этом, весь лоснится от сознания этого?