Воспоминание об Алмазных горах - Мария Колесникова

В одну из бригад Катиного участка пришла ученицей совсем юная девчонка-сирота, звали ее Марфушей. В Москву Марфу привезла из глухой вятской деревни некая художница и использовала как няньку для своего ребенка. Но Марфуше хотелось научиться какой-нибудь профессии, стать самостоятельной, и великодушная хозяйка привела ее на завод. Девочка оказалась неграмотной, но очень смышленой, чем и привлекла внимание Кати. Это была совершенно нетронутая натура, простодушная, добрая, очень обязательная. И Кате захотелось как-то помочь ей. Она сама взялась обучать ее работе на сложных аппаратах, часто приглашала к себе на Софийскую набережную. Всю свою нежность неистраченного материнства Катя изливала на Марфушу. Обучила ее грамоте, пристрастила к чтению, к театру. Иногда Марфуша неделями жила у Кати. По утрам вместе бежали на трамвайную остановку, на ходу жуя бутерброды, посмеиваясь тому, что здорово проспали. Обе читали часов до трех ночи. С Марфушей Катя меньше ощущала свое одиночество. Наташа уже ходила в школу, и встречаться с ней стало гораздо сложнее. Да и завод поглощал много времени.

С трепетом ждала от Рихарда ответа на свое последнее письмо. Как-то он отнесся к ее сообщению? Захочет ли теперь вернуться к ней? Он так хотел стать отцом! Наконец ей сообщили, что есть оказия. Она почти бежала по Гоголевскому бульвару, задыхаясь от колючего февральского ветра.

Вместе с письмом ей передали небольшую посылку. «Неужели детские вещи?» — с ужасом подумала она.

Идя обратно, выбрала в сквере пустынную скамейку, нетерпеливо вскрыла письмо и словно услышала голос Рихарда:

«Моя дорогая Катюша!

Получил из дому краткое сообщение, и я теперь знаю, что все произошло совсем по-другому, чем я предполагал.

Пожалуйста, извини меня, но на основании двух предыдущих сообщений мне показалось, что наши попытки удались. К этому надо добавить, что я этого очень хотел. Надеюсь, что я тебе этим не причинил горя?

Скоро я от тебя должен получить письмо, рассчитываю, через три-четыре недели, тогда я буду в курсе дела и буду вообще знать, как у тебя дела и чем ты занимаешься.

Твои письма меня всегда радуют, ведь так тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело.

Те немногие дни сделали наши отношения более определенными и более крепкими. Я очень хотел, чтобы это состояние постоянной разлуки теперь длилось не так долго и чтобы мы выдержали это.

Я мучаюсь при мысли, что старею. Меня охватывает такое настроение, когда хочется домой скорее, насколько это возможно, домой, в твою новую квартиру. Однако все это пока только мечты, и мне остается положиться на слова «Старика», а это значит выдержать порядочно времени.

Рассуждая строго объективно, здесь тяжело, но все же лучше, чем можно было ожидать.

Напиши мне, пожалуйста, о твоей комнате: в каком районе она расположена и как ты в ней устроилась?

Вообще прошу, позаботься о том, чтобы при каждой представившейся возможности имел бы от тебя весточку, ведь я здесь ужасно одинок. Как ни привыкаешь к этому состоянию, но было бы хорошо, если бы это можно изменить.

Будь здорова, дорогая.

Я тебя очень люблю и думаю о тебе не только, когда мне особенно тяжело. Ты всегда около меня.

Сердечно жму руку, целую тебя.

«Как глупо все получилось», — сокрушалась Катя, размышляя над письмом. Ее тронула деликатность Рихарда, но по тону письма она почувствовала, что он глубоко разочарован ее сообщением. «Я мучаюсь при мысли, что старею…» Для него это, возможно, была последняя надежда продлить себя в новом существе. Она представила себе Рихарда, покупающего детские вещички, и улыбнулась сквозь слезы. Неужели им отказано в простой человеческой радости? И не случится ли так, что она будет доживать свою жизнь в воспоминаниях и печали?

Катя забыла уже и про посылку, лежащую рядом, на скамейке. И ушла бы без нее, не окажись тут бабушка с детской коляской. Бабушка крикнула ей вслед:

— Эй, барышня, ты что-то забыла!

Дома вскрыла посылку. В ней были подарки для нее, Кати… Взволнованная письмом и этой посылочкой — знаком внимания любимого человека, она, к удивлению Марфуши, сидела и тихо плакала.

— Ну что вы, Екатерина Александровна, — уговаривала ее простодушная девочка. Откуда ей было знать, что плакать можно и от избытка чувств!

В этот вечер Катя долго изливала свою душу в музыке. Она играла хрустальные ноктюрны, ажурные вальсы, а в сонатах — их скорбь и глубину. Марфуша сидела тихо-тихо, что-то шила возле настольной лампы. Было тепло, уютно и надежно.

Письма от Рихарда стали приходить все реже. Понимала: международное положение. Радовалась каждой весточке от него, в каждом письме находила слова, окрыляющие надеждой. «Если все будет хорошо, то остался еще год». «Если все будет хорошо…» В словах таилась неведомая опасность.

«…Работы полно, и если ты спросишь о нас, тебе ответят, что нами довольны и я не на последнем счету. Иначе это не имело бы смысла для тебя и для всех нас дома. Были здесь напряженные времена, и я уверен, что ты читала об этом в газетах, но мы миновали это время хорошо, хотя мое оперение и пострадало несколько. Но что можно ждать от «старого ворона», постепенно он теряет свой вид.

У меня к тебе большая просьба, Катюша, пиши мне больше о себе, всякие мелочи, все, что ты хочешь, только больше».

В следующем письме:

«У меня был период очень напряженной работы… Скоро ты снова получишь от меня письмо, думаю, недель через шесть».

И в самом деле, через шесть недель пришло письмо:

«Моя любимая Катюша!

Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае — заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги.

Не печалься, когда-нибудь я вернусь, и мы нагоним все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить…»

Она словно бы слышала его негромкий, ласковый голос, и в памяти вставал каждый час их короткого счастья. В первый раз, когда он зимой тридцатого года уезжал в зарубежную командировку, еще не было той острой сердечной боли, как сейчас. Тогда многие уезжали в длительные командировки и точно в срок возвращались домой. Теперь в каждом письме Рихарда сквозила тревожная неопределенность: