Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

— Полноте, Глэдис! Хотя, разумеется, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным.

— Выходит, что некрасивость — один из семи смертных грехов? — воскликнула герцогиня. — А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи?

— Нет, Глэдис, некрасивость — одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть.

— Значит, вы не любите нашу страну?

— Я живу в ней.

— Чтобы было больше оснований ее ругать?

— А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?

— Что же там о нас говорят?

— Что Тартюф[86] эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.

— Вы сами придумали эту остроту, Гарри?

— Да, и я дарю ее вам.

— И что мне с ней делать? Она слишком похожа на правду.

— Вам нечего опасаться. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.

— Потому что они — люди благоразумные.

— Скорее хитрые. Когда они сводят баланс, глупость покрывается богатством, а порок — лицемерием.

— Все-таки в прошлом мы вершили великие дела.

— Нам их навязали, Глэдис.

— Но мы с честью несли их бремя.

— Не дальше, чем до Фондовой биржи.

Герцогиня покачала головой.

— Я верю в величие нашей нации.

— Оно заключается лишь в предприимчивости и напористости.

— В нем — залог развития.

— Мне милее упадок.

— А как же искусство? — спросила Глэдис.

— Оно — болезнь.

— А любовь?

— Иллюзия.

— А религия?

— Модный суррогат веры.

— Вы скептик.

— Ничуть! Ведь скептицизм — начало веры.

— Так кто же вы, в таком случае?

— Определить — значит ограничить.

— Ну дайте мне хоть нить!..

— Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.

— Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте поговорим о другом.

— Вот превосходная тема — хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.

— Ах, не напоминайте мне об этом! — воскликнул Дориан Грей.

— Хозяин сегодня несносен, — сказала герцогиня, лицо которой очаровательно раскраснелось. — Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне прекрасный экземпляр современной бабочки.

— Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня? — со смехом сказал Дориан.

— Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.

— И за что же она на вас сердится, герцогиня?

— Из-за пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу без десяти девять и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.

— Очень глупо с ее стороны! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.

— Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.

— Как и все хорошие репутации, Глэдис, — вставил лорд Генри. — А когда человек в чем-нибудь действительно отличится, он наживает врагов. У нас залогом популярности является одна лишь посредственность.

— Только не для женщин, Гарри! — покачала головой герцогиня. — А ведь женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то когда-то сказал, что мы, женщины, любим ушами, а вы, мужчины, любите глазами… Если только вы вообще когда-нибудь любите.

— Мне кажется, мы только это и делаем, — сказал Дориан.

— Ну, значит, никого не любите по-настоящему, мистер Грей, — ответила герцогиня с шутливым огорчением.

— Милая моя Глэдис, что за ересь! — воскликнул лорд Генри. — Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом всякий раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой. Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.

— Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? — спросила герцогиня, помолчав.

— Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, — ответил лорд Генри.

Герцогиня повернулась к Дориану и как-то странно посмотрела на него.

— Что вы на это скажете, мистер Грей? — спросила она.

Дориан ответил не сразу. Наконец сказал, рассмеявшись:

— Я, герцогиня, всегда и во всем соглашаюсь с Гарри.

— Даже когда он не прав?

— Гарри всегда прав, герцогиня.

— И что же, его философия помогла вам найти счастье?

— Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.

— И находили, мистер Грей?

— Часто. Слишком часто.

Герцогиня сказала со вздохом:

— А я ищу только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.

— Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня! — воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.

— Вы бессовестно с ним кокетничаете, Глэдис, — сказал лорд Генри своей кузине. — Берегитесь! Чары его сильны.

— Если бы это было не так, не с чем было бы бороться.

— Значит, речь идет о достойных противниках? Как говорится, грек идет на грека, не правда ли?

— Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.

— И потерпели поражение.

— Бывают вещи страшнее плена, — бросила герцогиня.

— Эге, вы, образно выражаясь, скачете, бросив поводья!

— Только в скачке и жизнь, — был ответ.

— Я это запишу сегодня в моем дневнике.

— Что именно?

— Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.

— Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.

— Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.

— Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.

— А вы знаете, что у вас есть соперница?

— Кто?

— Леди Нарборо, — шепнул ей лорд Генри и рассмеялся. — Она в него положительно влюблена.

— Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.

— Это женщины-то — романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!

— Нас этому научили мужчины.

— Научить-то они вас научили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.

— Ну-ка, попробуйте охарактеризовать нас! — подзадорила его герцогиня.

— Вы — сфинксы без загадок.

Герцогиня ответила на это улыбкой.

— Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! — сказала она. — Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.

— Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.

— Это было бы преждевременной капитуляцией.

— Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.

— Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.

— Подобно парфянам?[87]

— Парфяне спаслись, уйдя в пустыню. А я этого не могу.

— Для женщин не всегда возможен выбор, — заметил лорд Генри.

Но едва он успел договорить, как из дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал в глубоком обмороке Дориан Грей.

Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.

— Что случилось? — спросил он. — А, вспоминаю! Скажите, Гарри, я здесь в безопасности? — И он вдруг весь задрожал.

— Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.

— Нет, я пойду с вами, — сказал Дориан, с трудом поднимаясь. — Я не хочу оставаться один.

И он отправился к себе переодеваться.

За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то неестественное, и несколько раз вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи бледное, как белый носовой платок, лицо Джеймса Вейна, который следил за ним.