Семирамида. Золотая чаша - Михаил Ишков

— Называй меня по имени. Я же сказал, мы — родственники. Более того, ты — единственная, кто способен удержать всю эту свору на привязи.

— Каким же образом? — спросила Шами.

Наследник опять навис перед нею, уперся кулаками в столешницу.

— Я все знаю, женщина. Я все о тебе знаю. Может, даже больше того, что ты сама знаешь. Твое родство с богиней — это не выдумка, не игра воспаленного воображения, не попытка втереться в доверие к моему отцу. Это истина, мне были знамения. Твое слово, точнее, твое решение примкнуть к мятежникам может подвигнуть их на безумство.

— Зачем мне это, Шурдан?.. — перебила его женщина.

— Я ждал этот вопрос, и теперь мне легче задать свой. Как бы ты поступила на моем месте? Ты успокоилась и стала бы безмятежно ждать, когда власть свалится тебе в руки? Нет, и ты прекрасно знаешь — власть никогда и никакому, даже самому законному претенденту не давалась без усилий. Порой кровавых.

Пауза, затем Шурдан с прежней откровенностью продолжил.

— Я знаю, как справиться с молочной дочерью великой богини.

— Ты приготовил мне смерть?

— Нет, это будет невосполнимый ущерб для Ассирии. Это будет больше, чем роковая ошибка, это будет глупость! Боги не простят мне твоей смерти. Я просто объявлю — конечно, устами жрецов, — что боги Ашшура требуют, чтобы ты обитала в моем доме. В этом случае войско охотно поднимется на священный бой за спасение дочери богини. Ведь это будет правое дело, не так ли?

— Другими словами, ты предлагаешь мне стать твоей заложницей в собственном доме? Если в отношении Нину это имеет смысл, как быть с Шамши-Ададом?

— Я же объяснил, что Шамши никогда не поднимет меч, не имея поддержки со стороны Нинурты. Но это только полдела, вторая половинка может оскорбить или потешить твою гордость. Ты полагаешь, я один бесстыдно пялился на тебя? Мой волосатый братец уже который год горюет, что ты не лежишь в его постели.

— Он ни разу не выказал неуважения или, как ты выразился, ни разу не пялился на меня.

— Конечно, ведь он не злодей, и жена побратима для него запретный плод. К тому даже ему хватило ума понять, что род Иблу не в малой степени обязан тебе своим возвышением, ведь это ты ведешь мужа за собой.

— Это не так, — решительно возразила Шами, а про себя, холодея, решила — красавчик слишком много знает. Или бесконечно умен. Или чрезмерно догадлив. Догадлив-то, может, и догадлив, но до кое — чего своим умом не доплывешь, надо иметь знания. Или своих людей в ее окружении.

Вслух она добавила.

— У меня прекрасный муж и хороший военачальник.

— И я о том же. Скоро ему будет вполне по силам заменить своего дядю. Итак, мы договорились? Предупреди Нинурту, если он встанет на сторону этого волосатого чучела, ты станешь моей. Тебе окажут почести, достойные дочери богини.

— Ты этого хочешь, Шурдан? — спросила Шами.

— Очень хочу, — ответил мужчина, и в его голосе перекатилось что-то напоминающее мурлыканье мартовского кота.

— Ты ставишь меня в безвыходное положение. Как я могу быть уверена, что, когда ты почувствуешь вкус власти, ты не заберешь меня к себе?

Наследник кивнул.

— Твоя проницательность внушает уважение. Если я отважусь поступить подобным образом, на меня падет гнев богов, и ты сумеешь воспользоваться удобным случаем и отомстить мне. Неужели ты полагаешь, что я хочу превратить свою жизнь в вечную и опасную игру? Согласен, это только слова, но я могу поклясться тем, что более всего дорого мне и тебе. Я готов подтвердить свои слова в присутствии Владычицы львов, ведь она незримо шествует рядом с тобой.

— Ты сделаешь это в храме Иштар, перед ее образом. Эту клятву зафиксируют письменно и будут хранить в сокровищнице храма.

— Пусть так и будет, — кивнул наследник и добавил. — Но об этом должен знать только Нинурта. Ни в коем случае не Шамши-Адад. Это второе мое условие.

Сарсехим очнулся оттого, что кто-то попытался грубо открыть ему рот. Скопцу хватило сил застонать, защититься руками, и тут на пересохшее, раскаленное нёбо попала струя воды. Это было невероятное блаженство, и евнух, не соображая, еще не до конца осознав, что спасение близко, судорожно попытался схватить косточку, через которую в его горло вливали живую воду.

Мимоходом в сознании проскочило — вот как выглядит источник жизни. Сосудом неземного блаженства оказался потертый кожаный бурдюк с вставленной в него трубчатой костью, в каких бедуины хранят живительную влагу. Внезапно струя прервалась, источник жизни иссяк. Сарсехим замахал руками, попытался вновь схватить мундштук. Его оттолкнули, и евнух вновь растянулся на песке. Глянул снизу — вокруг толпились люди в длинных светлых одеждах, накрывавших их с головой, их края на головах перетягивали обручи из скрученной в жгуты шерсти. Поодаль вереницей стояли верблюды, на них восседали незнакомые, но чрезвычайно милые люди. Евнух попытался жестом показать, что готов выпить еще, что не утолил жажду, но стоявший в толпе старик с лицом цвета меди коротко распорядился.

— Довольно! — потом старик спросил. — Ты кто?

— Сарсехим, посол Вавилона!

Вокруг засмеялись. Этот смех возмутил евнуха. Он начал доказывать, что он — лицо высокопоставленное, неприкосновенное. Хохот усилился. Только старик доброжелательно слушал его, тем самым развеяв опасения евнуха, что сейчас его ударят в ухо. Впрочем, незнакомцы никак не походили ни на злодеев, ни на демонов, ни, что еще страшнее, на ассирийцев.

Он тоже рассмеялся за компанию.

— Идти можешь? — спросил старик.

— О да! — обрадовался евнух и вскочил. — Очень даже могу. Охотно…

Он не договорил — удар кнута сбил его с ног. Боль была не столько невыносима, сколько обидна. Лежа, евнух выкрикнул.

— За что?!

— Молчи, сын собаки, — пригрозил старик и предупредил. — Будешь упрямиться, тебя будут бить кнутом, затем присыплют раны солью и бросят в пустыне.

— Не надо, — перепугался Сарсехим и уже тихо, обращаясь к себе, спросил. — За что?

Его взгромоздили на ноги, накинули на шею медный ошейник, к которому с двух сторон были привязаны веревки, затем потащили — Сарсехим едва успевал переставлять ноги — в сторону таких же несчастных, молчаливых и вконец обессиливших людей, которых гнали по пустыне в сторону Ашшура.

Как ему удалось выдержать до вечера, евнух не смог объяснить — может, подгоняло желание жить, хотение убедиться, что есть на свете обетованная земля, где погибающих в пустыне не сажают на цепь, не обращают в рабство, не понукают кнутом. В чем Сарсехим был непреклонно уверен, так это в отсутствии страха в душе. Справившись с первоначальным, таким естественным испугом, он с каждым шагом, с каждой новой каплей пота, с каждой новой порцией раскаленного, обжигавшего внутренности воздуха, все яснее и яснее убеждался, что бояться нечего. С этой уверенностью дотопал до вечернего привала. Здесь развязный парень из бедуинов позволил ему сделать несколько глотков воды из бурдюка, затем сунул кусок засохшей лепешки. Евнух принялся жевать всухомятку, потом, поколебавшись, отломил кусок и протянул его худенькой малолетке, тащившая на руках грудного ребенка.

Женщина, скорее, девочка, до смерти перепугалась, потом, как собака, долго и умильно глядела на протянутый ей кусок хлеба, наконец подползла и ухватила хлеб дрожащей тоненькой ручкой. Сарсехим ждал, что теперь она покормит ребенка, однако женщина, сжевав подаренный кусок, вдруг беззвучно расплакалась и, утирая слезы тыльной стороной кулачков, затянула какую-то песню.

Сидевший рядом с Сарсехимом бородатый человек в рваной хламиде объяснил, что младенец умер еще вчера, но девка не бросила его.

— Почему? — спросил евнух.

Сосед ответил просто, безыскусно.

— Наверное, надеялась, что добавят воды для ребенка.

Их внимание привлек шум возле шатра, который бедуины поставили для хозяина каравана.

Там топтались многочисленные всадники. Сердце у евнуха ёкнуло — ассирийцы?! Точно, это были они — все в островерхих шлемах, в панцирях из медных блях, в кожаных юбках до колен. Купец — тот меднолицый старик — протягивал начальнику отряда какую-то вещицу. Издали нельзя было разобрать — была ли это глиняная табличка или кошелек с серебром?

Старший среди ассирийцев ударил купца ногой и, медленно развернув коня, заслоняя клонившееся к горизонту солнце, поехал мимо скудных костров. Чем ближе подъезжал всадник, чем тише становилось вокруг, тем страшнее делалось Сарсехиму от догадки, что перед ним Партатуи-Буря.

Это был он, скиф, нарядившийся ассирийским бандитом, променявший службу своему хлипкому царю на воинскую карьеру в рядах самой разнузданной солдатни, которую, впрочем, иногда называли «священным воинством Ашшура».

Первой мыслью было спрятаться, укрыться за спиной молодой женщины, но, трезво оценив ширину ее узенькой, как ствол тамариска, спины, Сарсехим опустил голову, попытался загородиться локтем.