Великая легкость. Очерки культурного движения - Пустовая Валерия Ефимовна

Скажу, что сама нашла в добровольческой организации – с детства не хватало шумного общения в больших дружных компаниях. Как-то всегда получалось, что сверстники объединялись вокруг интересов, которые я не могла разделить. О «Реставросе» узнала в июле и срочно взяла отпуск под ближайшую смену – поехали в город Ворсму Нижегородской области, монастырь (почти руины, восстановлена для богослужений церковь) стоял на озерном острове, тропы вымостили досками – до сих пор помню впечатление ветреного, корабельного раскачивания земли. «РеставросЪ» оказывает неквалифицированную рабочую помощь – очень неквалифицированную, шутила про себя я. Освоила лопату (за самую тяжелую работу в глинистой «яме» – том самом леднике – соревновались, сменялись, упрашивая покопать), пилу (тренинг на упорство и желание допилить дело до конца) и устройство плетня из ореховых прутьев (интеллектуальная многофакторная задача). С ребятами так сдружились и в буквальном смысле спелись (хит смены – песня «Арии» «Засыпай»: как засыпай, кричал командир, когда мы – раскапываем??), что уже не жалела о параллельной смене в Карелии. Не пожалела и о том, что на эту новогоднюю ночь и первые дни января отправилась из дома с рюкзаком (рабочие сапоги и перчатки, три шерстяные кофты, кастрюлька с длинной ручкой вместо миски, тазик постного винегрета на общий стол), воодушевленная обещанным по телефону «будем вскрывать полы».

Полы вскрывать при мне так и не начали – я уехала до конца смены. Но запало в душу слово «гвоздодер», работу которого мне один из юношей пытался показать на пальцах, так что надежды не теряю. Пилили и таскали доски – девушки, которые количественно могут восполнить нехватку мужской силы, носили по трое, а то и впятером («эй, кто там на байдарке?» – прикалывались парни). Во время экскурсии в ближний монастырь открыли новый фронт работ – очистить от цементного покрытия кирпичные стены в одной из комнат трапезной, чтобы затем рабочие смогли покрыть их известкой. В детстве я читала в сказке про Хоттабыча о футбольной команде «Зубило» – теперь узнала, как оно выглядит и работает. «Лучший дятел Подмосковья!» – носился над поднятой пылью и перестуком голос со стремянки, в конце рабочего дня мы фотографировались с молотками и ободранными стенами («Что сделал “РеставросЪ”? А, разнес целый монастырь!»), рабочие прочувствованно звали приехать еще, обещая девушкам научить штукатурить.

Сам Новый год, ощущение которого в домашнем быту достигается столькими ухищрениями, смена встретила на молебне в пустом ночном храме. Слышались местные фейерверки, но смысл Новогодью в кои-то веки придавали не они, а слова священника о том, что требование и возможность обновления заложены в Христовой вере, что каждый христианин, через покаяние и причастие очищаясь от грехов, обновляется и может оставаться вечно юным, сохранять душу живой и восприимчивой. От новогодней истерии излечивало и то, что ребята ожидали более значимый для них праздник, Рождество, многие девушки готовились петь на клиросе во время торжественного ночного богослужения.

Запомнилась и встреча с другим священником – старообрядцем. Почти каждый день смена ездила на экскурсии по подмосковным храмам. В самый морозный день было намечено посетить сохранившиеся деревянные храмы. Два из них были старообрядческими – по виду оба напоминали обычные дома с неожиданным куполом на крыше. Напряжение, которое сохраняется в отношениях двух обрядовых традиций одной, впрочем, религии, столь давно расколовшейся, чувствовалось уже в том, как осторожно и подробно выспрашивал командир об условиях посещения храмов. В первый, яркий, как игрушка, расположенный в исконном поселении старообрядцев, девушек пустили только в притвор. Закрепилось бы чувство недоверия и нездорового любопытства, если бы во втором храме не служил священник строгий, но достаточно молодой. Он позволил войти нам всем, хотя, конечно, запретил креститься троеперстно, прикладываться к иконам. Группа не упустила случая наладить контакт – священника засыпали вопросами, бесхитростными и потому провокативными. Как часто бывает, одному пришлось отвечать за всех, всю Церковь, да еще и от начала ее истории. Но человек оказался вдумчивый, а потому твердый в принципах и в то же время умеющий понять сторонний взгляд. Прониклась к нему после ответа на вопрос нашего командира: молятся ли «у них» за крещенных в иной вере, – служба совершается «за всех людей, за мир во всем мире». Мы долго выясняли тонкости, разделяющие нас, но оказались едины в понимании религии, значения храмового действа – «в храм приходят, как на концерт, а в нем надо молиться». Предупрежденный одним из участников смены, что старообрядцы считают светское «спасибо» кощунством, наш командир сказал на прощание: «Спаси Христос» – священник, мне показалось, оценил это и ответил в тон: «Благодарю вас».

«РеставросЪ» не заявлен как православная организация, хотя и привлекает прежде всего воцерковленную молодежь, и существует сейчас при Свято-Даниловом монастыре. Но выходит так, что религия, не будучи ни в коей мере условием участия в сменах, несомненно становится смысловой основой работы. Собираться, трудиться не ради себя самого, а ради того, что вне тебя, – вот особая разомкнутость сознания истинно верующего человека.

В «Реставросе» понимаешь главный, пожалуй, секрет общения – как раз такой, который на тренингах, упирающих на работу над собой и ради личного достижения, трудно постичь. Главный секрет успешного общения – не думать о себе. А залог востребованности – сделать то, что нужно не только тебе: соседу по комнате, всей смене, местному храму, Богу.

Плач по медовым волосам[77]

Думала, это попса – прерафаэлиты-то. Кудри в воду, пояса под грудь, руки по локоть в эфире. Оказалось, в очереди в ГМИИ их никто и не знает, а все стоят на Тициана. Который с медовыми волосами, толстой дамой – «как ее? мадонна?» – «нет, даная!» – и потом его прерафаэлиты изучали и унаследовали.

Сегодня очередь была всего-то полчаса, а тогда, зимой, до часа. Но пожилой художник, рисующий тканью лики мэра и Гомера, так же бодр на жаре, как в холоде. Давали тот же комплект, что и зимой: в большой зале аршинными вывесками – Тициан (тогда был Караваджо), на балюстраде – мелкими акварельками прерафаэлиты (тогда – поэт и визионер Блейк).

Где-то около бились титаны с богами на облупленных колоссальных каменных панно.

А я, как тогда, замерла у одной всего картины: у «Распятия Христа, Мадонны, святых Иоанна Евангелиста и Доминика» Тициана – как раньше у «Поклонения пастухов» Караваджо.

Евангельские сюжеты вообще притягивают в искусстве, смотреть на Христа художника – безболезненно поедать глазами чистый свет, продрогнуть от слезливого какого-то восторга. Не там, не там Христа ищешь, одергиваешь себя, и все же вот не можешь оторваться от нежно и плотно притиснутой к щеке Матери – щеки Младенца, от линии это смятой, слившей их почти, так, что понимаешь: то совсем человеческое бремя, которое взвалено на обоих в этот по всему свету празднуемый миг, им и останется, между двумя только и поделится. Мария Караваджо простоного прилегла в сухую хлевную траву и просто, не позируя ни перед пастухами, ни перед художником, держит Сына. Она записана с ним в одну цельную, ни за что не раздельную фигуру, она укрывает Его линиями своего тела, бедного платья, но уже к ней подступают и прибывают свидетельства того, что Сын недолго останется ее частным делом. Я смотрю на ее ногу в пропыленной траве. И вспоминаю удивительно точные и при этом почему-то глубоко поэтичные слова молитвы «Вопль к Богоматери»: «Ты одна знаешь всю высоту радости, весь гнет горя». Когда вопишь к Богоматери, полезно промерить свои обретения и потери ее праздником и ее горем – чтобы понять, что никогда в жизни ты не держал в руках Бога, и кто бы ни уходил от тебя – это не Бог уходил.

Теперь смотрю на ее синий плащ и резкие вспышки ответного синего в предгрозовом небе Тициана, готовом разорваться, как храмовая завеса, под тяжестью темного, уже сокрывающегося, лица, любимого ими: Марией, святым и апостолом. Пока вверху готовится доселе никому не очевидное торжество, внизу, на уровне наших взглядов, трое выдерживают гнет горя, и мы мечемся, чью ношу скорей разделить. Смиренной, но твердой, как накренившаяся гора, Марии? Отчаянному, в последнем припадке вдруг осознанного сиротства обнявшему хотя бы деревянное основание креста Доминику? Ошеломленному, но уже предчувствующему восторг неизъяснимой победы Иоанну, смешному и неповоротливому в своих земных покровах, вздымающему взгляд и руки навстречу небесной грозе?