Черчиль - Кейт Роббинс

Собственное мнение Черчилля впоследствии, в «Их лучшем часе», делало ударение на национальном единстве, которое не нужно было создавать, а нужно было просто подкрепить в обстоятельствах стресса. В этом отношении премьер-министр был счастливым наследователем того, что он считал промедлением и малодушием Болдуина и Чемберлена. В 1938 году война могла стать отчетливо разделяющей в своей собственной стране — независимо от того, удачной она будет или нет. Она также выявит разделение империя/Содружество. К тому времени как Чемберлен объявил войну, мнение, что он подошел к пределу уступок и примирения, было всеобщим. Война была оправдана. Единственное противостояние было со стороны коммунистов вслед за Советско-Германским пактом. Имелись группы пацифистов и совестливых протестующих, но не в том масштабе, который представлялся во времена хмельных дней Союза мирного залога.

Следовательно, по большому счету, было достигнуто единодушие. Язык риторики Черчилля мог строиться на том предположении, что желание «победы» было почти всеобщим. Оратору не было нужды убеждаться или спорить. Десятки лет его опыта как публичного оратора использовались для своего эффективного применения. Полвека спустя слова, напечатанные на бумаге, все еще сохранили способность побуждать к действиям, хотя они и казались принадлежащими другой эпохе. Человек и время были под стать друг другу. Черчилля был достаточно стар для того, чтобы произносить речь в старой традиции, но не слишком стар для того, чтобы приспособиться к требованиям микрофона и трансляции. Его долго мучило, что Би-би-си отказала ему в эфирном времени, чтобы изложить свои взгляды на Индийский вопрос. Теперь он наверстывал время. Нет сомнения, что далеко не все его речи выслушивались в благоговейной тишине и не все они вызвали немедленный подъем духа, но имеются обширные и разнообразные свидетельства воодушевления, которое они вызывали. Тот факт, что используемый Черчиллем английский не вполне соотносился с манерой, в которой кто-либо говорил в действительности, во внимание не принимался[69]. Предположить, что «единственно большим» вкладом Черчилля в войну были его выступления — это, конечно, слишком, но его речи были применением власти весьма особого личного вида[70]. Никто не мог его в этом превзойти.

И все же одних слов было недостаточно. Со стороны премьер-министра ожидалось выражение чувства неослабевающего обязательства, но обязательства, которое должно было быть бодрым и оптимистичным. Надо было появляться то тут, то там, а не погружаться в забвение. Создание такого образа не мешало тому, что было на самом деле. По природе Черчилля был упругим и неослабевающим человеком. Помогла и врожденная страсть хорошо выглядеть. В прошлом эта его склонность вызывала разве что сдерживаемое веселье окружающих. Теперь она явилась миру в полной мере. Сегодня он мог быть зеркалом мрачного портняжного вдохновения, назавтра — демонстрировать почти игривую затрапезность своего одеяния. Он мог по очереди появиться в гражданской одежде, форме военного и моряка. Его можно было видеть на борту бесчисленных кораблей, в пустыне, на углах улиц. У него было множество шляп и кепок на все случаи жизни. Он не всегда имел возможность менять сорочка трижды в день, но ему бы этого хотелось. Общий эффект был внушителен. Это был не один человек в одной роли, а множество людей в разных ролях — и все они таинственным образом звались Уинстоном Черчиллем. И каждый знал или думал, что он всегда курил сигару. Он обладал безошибочной способностью пройти по тлеющим доскам среди навивающихся пожарных шлангов со своей неизменной тросточкой. Он в самом деле приведет нацию к победе. Он стал «добрым старым Уинни», никогда не становясь человеком народа. Человек, который ожидал от слуги, что тот выдавит ему зубную пасту на щетку, продолжал жить в полном наведении «обычной жизни», но что это значило?

Содержание с формой не расходилось. Имеются многочисленные свидетельства того, какое гальванизирующее действие производило его появление в Уайтхолле. Нам представляется зрелище респектабельных государственных служащих, бегом несущихся по коридорам. Обычные рабочие часы и выходные прекратили свое существование. Над своими официальными памятными записками он работал изо всех сил, и бок о бок с ними были его закадычные друзья, такие как майор Мортон и профессор Линдеман. Случайные посетители, такие как молодой ученый Р. Д. Джонс, писали, что они выходили с «чувством, будто бы подзарядились энергией от контакта с источником живой силы». Такие воспоминания не могут быть сброшены со счетов, хотя здравый смысл говорит, что в сложной работе Уайтхолла военного времени, конечно, был предел дополнительным обязанностям, которые мог выполнить премьер-министр. Вопреки впечатлениям, иногда подкрепляемым его мемуарами и знаменитыми красными наклейками «Сделать сегодня», премьер-министр не обладал возможностью напрямую обеспечивать немедленное воплощение всех своих желаний. Его штабные офицеры делали все что могли, и Черчилль использовал накопленный опыт ’’путей и способов», выстроенных им за время своей жизни, чтобы добиться хорошего эффекта. Но даже в этом случае небольшой скептицизм не повредит истине. В Уайтхолле и на разнообразных театрах конфликтов было огромное множество людей, которые не «работали с Черчиллем», но которые, тем не менее, эффективно заставляли дела идти своим чередом. Они не вели дневников и навряд ли даже видели премьер-министра[71]. А для тех немногих, кто видел, его время и методы работы оказывались не столько стимулирующими, сколько изматывающими. Коллективная сила группы была в опасности, подрываемая этой динамо-машиной в центре. Так сказать, оставались живые впечатления, что эта рабочая лошадка никому не уступит. Человек, которому было около семидесяти, выдерживал 90-часовую рабочую неделю в течение пяти лет и успешно дал отпор сердечным приступам и обострениям пневмонии (каждая из этих напастей могла свести в могилу более молодого и мнимо более крепкого человека). Его работоспособность напрямую зависела от физического состояния, и в этом отношении он всегда казался способным выдерживать все нагрузки, которые безвозмездно принимал на себя как неизбежные и обязательные[72].

Черчилль был премьер-министром, совмещавшим личный опыт битв в Европе, Африке и Азии и двух сроков пребывания на посту военно-морского министра со знаниями человека, всю жизнь интересовавшегося военной историей. С одной стороны, это было уникальной опорой, чтобы в критические моменты наиболее эффективно употребить власть. С другой, сам этот опыт порождал взрывоопасные размышления о соотношении конституционных рамок и практических запросов военного управления и контроля. И это могло свести всю выгоду к нулю, если при таком положении не найти оптимальный предел власти премьер-министра.