Перед бурей - Иван Майский

всего на свете хотел бы побывать на Марсе.

— Ну, а если бы ты погиб при этом? — с некоторым

раздумьем спросила Пичужка.

— Я готов рискнуть! — горячо ответил я. — Я отдал

бы жизнь за такой полет.

Пичужка казалась заинтересованной и долго расспра

шивала меня о технических возможностях столь смелого

предприятия. Я выложил перед ней весь тот научно-фан

тастический материал, который ранее почерпнул у Жюля

Верна и Уэлса. Пичужка слушала очень внимательно, и

у меня было такое впечатление, что она «благословляет»

меня на отважную попытку. Вдруг какая-то тень прошла

по лицу Пичужки, она круто повернулась ко мне и голо

сом, в котором слышалось скрытое раздражение, неожи

данно выпалила:

— Тетя все-таки права: ты—ужасный эгоист, Ваничка!

Я был поражен до глубины души.

— Эгоист? — в недоумении спросил я.

— Ну, подумай, — с горячностью отвечала Пичужка, —

тебя здесь все любят, о тебе заботятся, тебя воспитывают,

стараются удовлетворить каждое твое желание, а ты что?

Ты готов наплевать на всех ради своего удовольствия ле

теть на этот проклятый Марс и неизвестно зачем ломать

себе голову. А ты подумал о своих родителях, обо всех

нас?

Я стал энергично возражать и апеллировать к толстой

книге о «Мучениках науки», которую мы с Пичужкой чи

тали за несколько лет перед тем. Но Пичужка ничего не

хотела слушать.

— Нет, ты просто черствый, бессердечный человек...

Вместо сердца у тебя электрический прибор!

Мне стало грустно. Мать уже давно обвиняет меня в

сухости и

черствости. Тетки при каждом удобном и не

удобном случае твердят, что у меня «нет сердца». И вот

теперь Пичужка, мой лучший друг, говорит об «элзктриче¬

ском приборе»... Неужели я уж так плох? В душе моей

подымался глубокий внутренний протест, но я не был

вполне, уверен в своей правоте. Я подумал немного и

сказал:

134

— Видишь ли, Пичужка, мне кажется, что я принадле

жу к той породе людей, у которых разум преобладает над

сердцем... Я — человек не сердечных, а головных стра

стей.

Эти случайно вырвавшиеся у четырнадцатилетнего маль

чика слова оказались пророческими. Правильность их

была подтверждена опытом всей моей последующей жиз

ни.

В памяти у меня встает и еще один случай. Сидя на

лавочке, неподалеку от нашей дачи, мы с Пичужкой «ре

цензировали» гётевекого «Фауста». Нам обоим очень

нравилось это великое произведение, хотя всей глубины

его мы тогда, конечно, не понимали. Это сказывалось,

между прочим, и в том, что особенное наше внимание при

влекали не Фауст и Мефистофель, а Гретхен. Мы горячо

обсуждали ее трогательно-нежный, наивный образ, причем

я с несколько показной развязностью заявил:

— Нет, Гретхен — героиня не моего романа!

Пичужка возражала и при этом пустилась в длинные

рассуждения о философии, морали и вечной женственности.

Она, между прочим, в этот период почему-то была убе

ждена, что «полная жизнь» женщины кончается в во

семнадцать лет! Поэтому не было, пожалуй, оснований

сожалеть о «преждевременной смерти» Гретхен. Пичужка

впала почти в пессимизм, говорила грустно-пониженным

тоном, так что и я невольно поддался ее настроению.

Потом она оторвалась взглядом от земли, на которую

упорно смотрела во время своих «размышлений вслух»,

как-то изящно, по-кошачьи, повернулась и подняла голову

кверху. Был яркий летний день. По глубокому синему небу

медленно ползли блестящие белые облака. Солнечные лучи

заливали деревушку, луга, невдалеке темневший лес. Пи

чужка вдруг вскочила с своего места и, совсем преобра

зившись, воскликнула:

— Как тебе нравится мое новое платье?

Она закружилась на месте так, что ее синяя сатиновая

юбочка стала широко раздуваться по ветру. Я похвалил

платье, которое действительно было прелестно, и видел,

что это доставляет Пичужке большое удовлетворение. По

том она тряхнула своими густыми черными волосами,

схватила меня под руку и потащила к. речке крича:

— Пойдем на берег. Там я видела вчера чудесные цве-

135

ты. Я буду венок плести, а ты будешь декламировать мне

стихи.

Я не сопротивлялся.

Да, в этой очаровательной смуглянке, несмотря на всю

ее серьезность и начитанность, было, несомненно, то «веч

но женственное», которому так поклонялись поэты...

Однако самое важное событие этого лета — событие,

сыгравшее громадную роль в моем духовном развитии

описываемого периода, — произошло перед самым концом

моего пребывания в Кирилловке. Как-то тетя Лиля, обычно

мало вмешивавшаяся в наши дела с Пичужкой, порекомен

довала нам прочитать роман немецкого писателя Шпильга¬

гена «Один в поле не воин». Она сама читала этот роман

в молодости, и он тогда ей очень понравился. В ближай

ший приезд из города дядя Миша привез нам произведение

Шпильгагена, толстый том страниц на шестьсот, и мы с

Пичужкой приступили к его чтению. Иногда читали вслух,

но большей частью читали в одиночку, по очереди, догоняя

и перегоняя друг друга. Начали мы без большого энтузи

азма, даже с известной прохладцей: несколько устрашали

размеры книги и длиннотно-мешковатая манера изложения.

Отталкивала также книжность и высокопарность, разго

воров главных героев. Но с каждой новой страницей наше

настроение все больше менялось. На половине романа

мы целиком были захвачены его событиями, а к концу

не могли думать ни о чем, кроме разыгрывавшейся на

его страницах драмы. Когда была дочитана последняя

строчка, мы долго сидели молча. Наконец Пичужка ска

зала:

— Это все надо обдумать... У меня голова кругом идет.

Роман Шпильгагена представлял собой широкое и пест

рое полотно. Действие его начиналось перед германской

революцией 1848 года в феодальных владениях барона

Тухгейма—-мягкотелого, либеральствующего помещика, в

глубине души, однако, переполненного традициями и пред

рассудками своего класса. В его доме вместе с сыном ба

рона, Генри, воспитываются Вальтер, сын лесничего Тух

гейма, и его двоюродный брат Лео, сын рано умершего