На ладони ангела - Доминик Фернандез

Имеющий уши да услышит. Четверть века спустя я вспомню данный урок, пусть и поменявшись ролями. Вместо того, чтобы отождествить себя с отстраненным юношей, который с легким отвращением потрясает отрубленной головой своей жертвы, я выберу участь побежденного. Словно кровавая игрушка, принесенная в дар смертоносному рвению безусого юнца, я буду валяться в грязи у его ног. Все повторится для меня, и унылый пляж, и томительное одиночество, и насмешливый шум прибоя. С какого момента я начал читать свою судьбу по этой картине? Я часто приходил в Вилла Боргезе. Проходя через все залы музея, я сразу шел в большой зал на втором этаже. Там, в углу рядом с окном, меня ждал победоносный подросток. Солнечный луч, падавший на обнаженную половину его груди, возбуждал золотистый отблеск его кожи. Но день за днем меня все больше и больше притягивала мертвая голова Голиафа. Подозрение, которое внушал он свои поражением, переполняло меня ужасом и в то же время пронизывало нежностью. Как не поддаться соблазну уступить победу в бою тому, кто купается в ореоле юности и красоты? Смерть мне казалась почти завидной участью, если смертельный удар мог быть нанесен такой рукой.

Вначале то была лишь мимолетная мысль, почти что шутка, которой я желал предаться тем сильнее, насколько дольше могла уберечь меня от нее разница в возрасте. «Когда я буду в возрасте Голиафа, — думал я, — когда я сам начну покрываться морщинами, когда я отращу бороду…» Будущее, казавшееся бесконечно далеким двадцативосьмилетнему юноше, пришедшему в экстаз от картины Караваджо. Он мог лелеять себя мечтой о жестоком серафиме, обрушивающемся на него с мечом. «Погибнуть как Голиаф, как Караваджо… но лишь когда, изжив свое, с годами я устану, когда мне опротивеет жить!»

Чтобы внутренне успокоиться от самого себя же и разрушить этот фантазм, я прибег к помощи, как мне казалось, волшебной стратегии. Изумленный асимметрией глаз мертвеца, я решил, что мне ничего не грозит, пока я буду смотреть на мир широко открытыми глазами. Мгновенье, в которое левое веко Голиафа опустилось, известило его о конце. Точно так же, если упадет одно из моих век, я буду считать это знаком судьбы, своим согласием на смерть. С тех пор я взял в привычку возить с собой повсюду на ночные съемки маленькое зеркало; я словно бы осматривал себя в зеркальце заднего вида, прежде чем открыть дверцу пассажиру. Я с особой заботой проверял мускул своего левого века. Если бы какой-нибудь новоявленный Давид уже блуждал в поисках подвига, ему пришлось бы искать свою жертву в другом месте.

Я стойко ждал его, широко раскрыв глаза. Мой час еще не пробил. Эта предосторожность придала мне немного храбрости. Словно защитный талисман, я сжимал в своем кармане маленькое зеркальце.

24

Джино Колусси, старьевщик, был неженат, носил волосы бобриком, густые, не по годам седые усы и черную бородку. Жил один, как настоящий мизантроп. Двадцать пять лет римской жизни не сделали его римлянином. Он ненавидел этот город, который я бы полюбил только за то, что он искоренил во мне вышедший из моды патриотизм моего дяди, неисправимого фриулийского сепаратиста. В те дни, когда он не выезжал со своей тележкой в город в поисках книг и безделушек, он зарывался в свои каталоги, а я копался в его книгах. Я сидел без работы, бездельничал и почитывал столичных поэтов, особенно смакуя непристойный диалект Джоаккино Белли. Иногда, чтобы помочь маме, которая устроилась домработницей у одной молодой пары, я брал их отпрыска и вывозил его на прогулку, так как это также входило в ее обязанности. Джино провожал меня до синагоги на Изола Тиберина[31]. В глубине виа ди Портико, в пятидесяти метрах от пьяцца Костагути, где он жил с тех пор, как уехал из Касарсы, мы катали коляску под мемориальной доской в память о восьми тысячах евреях из местного гетто. Дата погрома: 16 октября 1943 года.

— Почему не вмешался Папа? Он был нунцием в Берлине, он был лично знаком с главарями нацистов.

Джино пожимал плечами.

— Пию XII, малыш, не было никакого дела до миллионов евреев, депортированных и уничтоженных во время войны. Он пальцем о палец не ударил, чтобы предотвратить геноцид.

Хотя я уже испытывал неприязнь к этому Папе, мне не хотелось разделять дядюшкины страхи.

— По крайней мере, — говорил я ему, — дата говорит сама за себя. В октябре 43-го немцы только что заняли Рим. Погромы начались, когда они вошли в город. До этого евреев в Риме почти не трогали.

— А кто донес на евреев немцам? Кто им сказал: по такому-то адресу живет Леви, по такому-то — Латтес? Итальянцы, Пьер Паоло! Соседи по дому. По одной лестничной клетке.

— Итальянцы? Поверить не могу! В Италии никогда не было антисемитизма. Мы, конечно, те еще мерзавцы…

— В провинции, ты, наверно, прав. Я из своего окна видел, как жители этого квартала записывали номера домов. Уверен, что потом они шли в комендатуру. Однажды немецкие грузовики окружили гетто. Погром длился не больше четырех часов. Все квартиры были зарегистрированы. Достаточно было позвонить в дверь и пригласить оккупантов.

Я недоверчиво качал головой.

— Не верь римлянам. Муссолини взял Рим без боя. Это единственный город, который распростерся перед ним. И убивать никого не надо было, хозяйничал здесь, как хотел. Десятки тысяч людей спонтанно вышли на улицу, чтобы приветствовать его под балконом на площади Венеции. Им казалось, что они вернулись во времена Цезаря и Августа.

Рим начал мне нравиться в тот день, когда, получив место внештатного преподавателя в одной школе в пригороде города, я переехал с мамой, которой уже не нужно было работать, в квартиру в Понте Маммоло, в часе езды на автобусе от ближайшей конечной остановки городского трамвая. По причинам, которые не имели ничего общего с соображениями моего дяди и восходили к моему положению ребенка, разрывавшегося между «столичным в квадрате» отцом, офицером итальянской армии, родившемся в Равенне, и «периферийной» мамой, я чувствовал себя счастливым лишь в «пограничном» состоянии. Формула, ставшая для меня не просто метафорой, но конкретным требованием, в ее буквальном, географическом смысле. Моя центробежная судьба забрасывала меня в пригороды. Наша ошибка (объяснявшаяся, правда, отсутствием денег и необходимостью временного жилья) заключалась в том, что мы поселились на пьяцца Костагути. В самом центре Рима. Понте Маммоло — высшая точка, после Тибуртино и Пьетралаты, огромного пригородного протуберанца, простершегося на северо-восток, напоминающего скорее лагерь бедуинов, нежели цивилизованное поселение — мне сразу же показался некой репродукцией доисторического уголка, той целью, к которой я подсознательно стремился, пустившись в бегство из Касарсы.

Тибуртино, Пьетралата, Ченточелле: за звучными названиями — нищенская жизнь. Высунувшись из окна автобуса, на котором мы ехали от вокзала Термини до Тибуртино, я созерцал убогую какофонию черт знает где и как натыканных построек: земельные участки 30-х годов с уже полуразвалившимися домами — несмотря на амбициозные планы фашистов окружить Рим современными пригородами это был нелепый проект, поскольку в то время здесь не было ни фабрик, ни заводов, ни торговых складов, а единственными жителями этих практически пустынных холмов и пустырей были одинокие пастухи, безработные бродяги, рецидивисты да редкие старьевщики и барахольщики, чьи хлипкие хибары и бараки с рубероидными крышами соседствовали тогда с безликими бетонными коробками; рядом — постройки молодой Республики, с виду уже тоже обветшалые, они группировались в микрорайоны вокруг пустырей, на которых сушили белье, устраивали помойки, ставили велосипедные гаражи и разбивали детские площадки; тут и там — скелеты высоток, чересчур амбициозных, чтобы их когда-то достроили; иногда — какой-нибудь яркий торговый центр, угнетающий своим шиком, наподобие этого магазина «Телефункен», на чьих еще не отмытых от белой краски витринах уже готовились выставить первые модели проигрывателей в 33 оборота.

С открытием витрины у них выйдет задержка, так как после того, как восхищавшие меня своей деревенской смелостью футболисты закончили свой матч на строительной площадке перед магазином, их номинальный капитан установил мяч на земле, спокойно прицелился и чемпионским ударом зафутболил его прямо в вдребезги разлетевшееся на наших глазах стекло.

Хулиганство, направленное, наверно, не столько против денег и богатства, сколько против их символа, этой гладкой, хрустально-чистой, сверкающей поверхности, в которой отражались исключительно их грязные физиономии, и которая слишком вызывающе диссонировала с основами их мироздания: грязью и пылью беспорядочных дорог, тусклым цементом стен, которые не украшало ничего, кроме похабных надписей, и облупившейся штукатуркой фасадов, на которых за парусами развешенного на балконах белья я невооруженным глазом мог разглядеть зигзагообразные трещины, тянувшиеся от этажа к этажу. Где и когда наступит конец этому бесконечному биваку убогих разношерстных построек? Стоя в толпе пассажиров, с нашими четырьмя чемоданами, зажатыми между ног, мы раскачивались и подскакивали на каждом ухабе. За окном проплывали откосы с пыльной травой, густонаселенные дома, глиняные хибары, кустарнички со сморщенной листвой, кучи мусора, развалины римского акведука, ржавый газгольдер, упиравшийся своей бурой массой в горизонт, тарахтящие среди гор песка красные бульдозеры и гигантские краны, застрявшие между котлованов.