Сфинкс - Юзеф Крашевский

— А где же ты ее повесишь?

— На стене.

— Когда не хватит даже денег нанять стену, чтобы ее повесить, купить красок, чтобы ее написать!

— Тогда повесь ее в своей душе, — ответил Тит. — Там ей наиболее удобно.

Ян не совсем уразумел слова друга и не понял, каким образом картина с мучеником христианином могла бы наполнить пустыню его души.

Так они беседовали ежедневно, а Ян с каждым днем все больше лишался сил.

Однажды под вечер скульптор явился в более веселом, чем до сих пор, настроении, ходил по комнатам и насвистывал.

— Что это? — спросил он, — не пишешь, Ян?

— Охота пропала! Для кого?

— Для будущего, для потомков.

— Э! Оставь меня с ними в покое!

— Смотри, какая разница между нами! Я опять счастлив. За несколько сот злотых я взялся сделать двенадцать деревянных статуэток для кармелитского костела на Жмуди. Вот так, буду резать дерево! Правда, что работа дешевая, что едва хватит на прожитие, но какое мне дело! Хлеб побелее или почернее? Немного его больше или меньше? Не одним хлебом жив человек! Буду творить, буду мечтать! Готовлю макеты, в воображении создаю лицо для св. Петра (увидишь, какой величественной лысиной снабжу его), для св. Павла, для любимца Иисуса Яна (это будет твой портрет), для Якова! Есть чем жить долго и по-королевски! А теперь пойдем на берег Вилии! Прогулка мне необходима, движение, воздух, люди, и этим тоже живешь. Ну, идем, мое ленивое отчаяние!

С этими словами он почти силком потащил его за собой.

Весна была так свежа, прекрасна и увлекательна, что Ян даже замечтался, глядя на нее. Мамонич ежеминутно увлекался и восклицал, указывая нарочно на различные фигуры, различные живописные блики и тени с целью занять друга и развлечь его. Вдруг на повороте улицы, ведущей от старого замка на Антоколь, обратил их внимание изящный экипаж фабрики известного Дангля. Четверка красивых лошадей, идущих наверно нарочно мелкой рысью, тихо влекла роскошную карету. На задах стояло два ливрейных лакея, внутри сидели мужчина и женщина.

Мужчина, еще молодой человек, блондин, изящно одетый, с аристократическим равнодушием на лице, так, казалось, был похож на воеводица, которого Ян встретил по пути в Варшаву и которому был обязан местом у Баччиарелли, что художник остановился, колеблясь, кланяться или нет. Но воеводиц спустя столько лет мог ли его узнать? Глаза художника невольно остановились на сидящей рядом женщине, красивой, насколько может быть красива модель, которую избрал бы мастер для главной своей картины. Она сидела в экипаже в прелестной позе красавицы, которая заботится о том, чтобы каждое ее движение было идеально, которая знает, что она красива, и пользуется этим. Поворот ее белой шеи, манера сложения рук, прищуривание глаз, небрежное как будто утопание тела в бархатных складках покрывала. Не слишком белый цвет лица, черные глаза, черные брови, как бы нарисованные кистью китайца, маленький розовый ротик; она казалась усталой, недовольной. Ее взгляд был направлен в противоположную от мужчины сторону; скука, эта проказа души, очевидно, съедала ее. Взгляд этой женщины на мгновение остановился на Яне, а Ян, встретившись с ним глазами, почудствовал волнение, словно от обжегшего грудь пламени. Женщина повернулась к нему еще раз. Ее сосед, ища, на что она смотрит, повернулся тоже, посмотрел внимательнее на Яна, который поднял руку к шляпе, вежливо и улыбаясь приветствовал его кивком головы и велел кучеру остановиться. Ян подошел к карете, Мамонич остался сбоку.

— Я не ошибся, — сказал довольно вежливо воеводиц, — ведь вы тот художник, которого я имел удовольствие встретить несколько лет тому назад и… рекомендовать Баччиарелли?

— Да, — ответил Ян, покраснев, так как это воспоминание в присутствии женщины, глядевшей на него с любопытством и кокетством, очень его задело. — И я счастлив, что могу принести вам искреннюю благодарность.

— Что же с вами было? Я вас не видел за последнее время в Варшаве?

— Я был в Италии.

— А! Вы были в Риме! Значит, вы достигли желанной цели! Но почему же вы вернулись сюда?

— Сам себя теперь спрашиваю об этом. В Италии меня гнала домой тоска по родине; в Варшаве я нашел слишком много художников и трудно было занять там положение. Я думал, что здесь мне будет легче; но пока…

— О! Догадываюсь! У нас искусство не оплачивается. Пожалуйста, завтра ко мне. Я живу во дворце Огинских, моих родственников… В четыре часа пополудни.

Ян с поклоном отошел; карета тронулась.

Эта коротенькая сценка, в продолжение которой молчавшая женщина с любопытством скуки пристально смотрела на новый предмет, который может ее развлечь, продолжалась минуту; но меланхолические черные глаза дамы тронули до глубины бедного художника и вскружили ему голову, столько в них было вызывающего выражения, столько признаний, столько обещаний.

Ян, в силе юности, красивый, как Антиной, и до сих пор не тронутый сильной страстью, если не считать детского увлечения Ягусей, мог, без всякого сомнения, мечтать, что хоть раз в жизни найдет то, что другие встречают ежеминутно: любовь. Эта мысль развеселила его и прибавила сил. Сделав несколько шагов, он встретил Мамонича, который насмешливо посмотрел ему в глаза, да так, что его смутил и заставил покраснеть, а затем с безжалостной улыбкой и добавил:

— Ну, что же, милый Ясь, радуешься?

— А! Я нашел покровителя.

— Полагаю, что и покровительницу заодно. Вижу уж твои надежды, как рыбки, плавающие в прозрачной воде. Но горе тебе, если позволишь этим рыбкам умчать себя! Не про нас жизнь и связи, которые, кажется, тебя здесь ожидают. Любовь этой барыни может тебе стоить жизни: она лишь скучает, ты увлекаешься и слишком доверчив. В обществе господ можешь, конечно, приобрести многое, но дорого за это заплатишь. Разве тебе не милее наша свобода, наши откровенные беседы, чем их вежливое презрение и добродушные покровительственные насмешки? Сердце найти там трудно!

— О! Как ты несправедлив! В их обществе найдешь все, что у нас прекрасно: женщин, чувства, мысли. Богатство делает их естественными покровителями искусства: без них мы бессильны что-либо сделать, они наша опора. Воеводиц…

— Уже не воеводиц, а каштелян, — перебил Мамонич, — сейчас расскажу тебе его историю. Ты один, может быть, ее не знаешь, так как твои уши и глаза до сих пор открывались лишь для искусства и собственных страданий.

— Откуда же ты знаешь так хорошо его историю?

— Я! Что тут удивительного? История его ходит по улицам, я поймал ее не знаю где и как. Послушай. Воеводиц, ныне каштелян, является последним отпрыском богатого и известного рода; это тебе незачем говорить, достаточно фамилии. Эта фамилия начертана на множестве памятников, надгробных плит, на рассыпающихся страницах наших хроник. Его род и он сам, наконец, лучше всего изображают историю дворян в нашем крае. Этот род, один из древнейших дворянских родов, поздно появляется среди аристократии. Действительно, большие военные заслуги одного лица, его громкие победы, материальные жертвы, активная и решительная деятельность в пользу королевской власти, вдруг вознесли богатого дворянина в ряды аристократии, в XIV столетии или позже. Этот один великий муж, портрет которого величественно важный, хотя и нескладно написанный, мы вчера осматривали вместе в костеле… вспоминаешь? — вводит предков каштелянина в ряды старой аристократии. Сначала, как всегда, его встречают кисло; но три удачных брака соединяют его неразрывными узами с великими родами Гурков, Тенчинских, Лещинских и князей Литвы и Руси. Сыновья героя уже магнаты, и принимают их соответственно… Но в них, в сыновьях, исчезает отцовский гений… Из людей полезных наши господа становятся опасными; задерживаемые староствами и подарками, они понемногу забывают, что обязанность господ жертвами и мыслями вести вперед других. Как только господа умственно не первенствуют, не являются первыми в добродетелях и самопожертвовании, с ними покончено. Их миссия ведет к истине и прогрессу… Во времена реформации двое членов рода откалываются от католицизма, и он разделяется на две части: католики остаются при короле, протестанты идут с оппозицией, которая послужила первым зародышем безвластия и слабости. Под предлогом приобретения все больших и исключительных привилегий для одного сословия протестанты расшатывают трон, единственный оплот силы и единства. Но слабое и полное несчастий царствование Сигизмунда III возвращает опять почти всех отпавших господ в лоно католицизма. Дворянство, принявшее по их примеру реформированную религию, держится ее крепко; господа бросают легко, так же, как и взяли. Они разрушают молельни, построенные отцами, строят костелы и торжественно обращают в католичество, увеличивая число прихожан красноречивого и действительно великого Скарги. Начиная с эпохи Сигизмунда III нет уже в этом роде великих мужей; споры семьи с семьей относительно порядка наследования, об имениях, о богатых наследницах, одному Богу известно — о чем, споры домашние, в которых дворянству отведена печальная роль, ссорят господ друг с другом. Деды каштеляна не выставляют полков на войну, чтобы не идти под булаву гетмана враждебного им рода… Отец каштеляна уже настолько аристократ, что ничем не хочет жертвовать и живет лишь для себя. Он женится на немке из высокопоставленного рода, а звание воеводы не обязывает его ни к чему, кроме как к заседаниям в сенате, где он молчит, гордо и скучая. Став иностранцем, благодаря воспитанию и жене, единственного сына он отправляет за границу, одевает во французский костюм, с презрением говоря с ним о своей родине. Фридрих, нынешний каштелян, воспитывается в Париже. Вернувшись на родину, он развлекается, посещает балы, насмехается над одетыми в кунтуши и бреющими лоб, пожимает плечами при виде грязных изб и спрашивает: "Почему эти противные мужики не хотят строить такие же приличные домики, как немецкие крестьяне?" Он забавляется, развлекается, ему уже становится скучно и усталый, измученный, когда кто пытается расшевелить его какой-нибудь великой мыслью, зевает, потягивается и отвечает: "О! Оставьте меня в покое, c'es assommant [19]"… Каштелянша, которую ты только что видел, не полька.