Сфинкс - Юзеф Крашевский

Ян задрожал.

— Боишься? — спросил англичанин. — Однако ты должен со мной драться, я сказал. Будем стреляться над гробом Розы, которую я велел похоронить на кладбище св. Каликста, над теми катакомбами, которые, к нашему несчастью, мы вместе посетили. Для того же, чтобы вы не думали, что я хочу вас убить, чтобы отнять наследство после сестры…

— Наследство! Имение! — горько сказал Ян. — Разве вы можете даже говорить об этом теперь?

— Могу говорить, так как очень страдаю и не ломаю комедию, — ответил флегматично англичанин. — Если вас убью, то имения отдам на больницы, верну вашим родственникам, как захочешь. Или послушай. Построю какое-нибудь заведение религиозного воспитания. Безверие убило Розу. Христианка молилась бы, плакала, забыла или страдала, покорившись.

— Вы бы предпочитали, чтобы страдала, но жила? — с горечью спросил Ян.

— Предпочел бы, так как у меня всегда была бы надежда вылечить ее; я бы с ней поехал в Каир, к пирамидам, в Индию; нет страдания, которого не излечили бы время и путешествия. Поверьте мне… Но часы летят, а я должен вас как можно скорее убить. Итак, пойдем.

— Куда?

— На кладбище св. Каликста; на могилу Розы.

— Ночью?

— Тем лучше! Будем стреляться с двух шагов, промахнуться нельзя. Один из нас падет. Бросим жребий на пистолеты: один лишь из них заряжен.

Ян хладнокровно последовал за англичанином, хотя моментами шатался и почти падал; крупные слезы струились медленно из-под век. Луна светила идущим старой Аппийской дорогой.

На свежей, гладкой и холодной мраморной плите, покрывавшей могилу бедной девушки, Артур разостлал свой плащ, стал на колени и помолился сперва. Ян уже не умел молиться, заплакал, скрестил руки, ждал. Англичанин предложил ему на выбор два пистолета работы Лазаро. Ян взял один из них, стали друг против друга, протянули друг другу руки в знак прощения и выстрелили.

Артур упал на крышку гробницы, а голова его, с хлынувшей через рот кровью, склонилась холодея, с мрамора на зеленый дерн; послышался хрип агонии, потом все утихло…

На другой день толпа спешила на кладбище св. Каликста, где нашли труп англичанина, который, судя по рассказам, застрелился в отчаянии на могиле любимой сестры. Его холодная, окостеневшая рука сжимала еще разряженный пистолет. Тело несчастного унесли прочь за пределы священной земли и похоронили где-то в развалинах. Одни лишь слуги Артура, очень о нем сожалевшие, сопровождали тихие похороны.

Ян в жару невыносимых воспоминаний бежал прочь из Рима и поехал по Италии. Он посетил знаменитые города, причем подольше остановился на родине Батрани, во Флоренции.

Как художник, он ежеминутно рос, раскрывал новые тайны, приобретал новые качества; но как человек потерял самое дорогое: веру, со всем тем, чем она украшает жизнь. Эта тонкая нить, § соединяющая душу с небом, для него оказалась прерванной.

Равнодушный, молчаливый, холодный, он почти машинально шел вперед по намеченному раньше пути.

Одно лишь воспоминание о матери иногда трогало его сердце, и только это воспоминание порождало тоску по родине, куда его ничего больше, даже личико забытой Ягуси, уже не манило.

На пепелище сыновняя любовь светилась еще последней искоркой.

Иногда он тосковал по дому, думал об избе, где о нем думала старая мать над прялкой, не будучи в состоянии даже послать мысль за сыном в неизвестные края. Иногда он представлял ее себе больной, и нищей, в слезах над сыном, которого видеть отчаивалась, — и, охваченный каким-то неопределенным беспокойством, вдруг из Флоренции устремился на родину. Это путешествие, лишенный средств, он принужден был совершать медленно и пешком с возрастающим все время беспокойством. Это беспокойство было под стать болезни. Когда он достиг границы своей родины, впервые с давнего времени слезы набежали на глаза, сердце забилось молодо, он осмотрелся и подсчитал, что приобрел и что потерял в путешествии. Приобретения не покрывали потерь: Ян уже не мог молиться.

Но со вступлением на родную землю он по крайней мере почувствовал потребность в молитве и размер своей потери.

VIII

Возвращаясь из Рима, Ян только на очень короткое время остановился в столице, где нашел много перемен. Король даже не мог его видеть, так был занят в это время собой и грозными событиями. Старые знакомые растерялись. Могилу Феликса только нашел на Повонзковском кладбище; деревянный крест, прогнивший и осунувшийся, угрожал падением. Положив вместо дерева несколько более прочный камень на могилу друга и простившись с Варшавой, Ян в смертной тоске, обуреваемый беспокойством, которое гнало его к матери, не имея уже средств добраться до нее, так как последние деньги истратил в пути, вынужден был продать здесь за бесценок несколько копий, привезенных из Рима, чтобы на вырученные деньги поскорее доехать до Березового Луга. Уже прошел год, как он не получал даже известий о единственном существе, привязывающем его к земле, о матери. Будущее было скрыто от него туманом. Страна не была вовсе в том состоянии покоя и блеска, которое благоприятствует искусствам и литературе; все бурлило, как во время пожара.

Сердце, не совсем еще окоченевшее, тянуло его в старую избу в Литве… Бедную, нищенскую избу, где он родился, где провел первые годы детства, не мечтая даже о такой будущности, какая была ему предуготовлена. Внутреннее беспокойство говорило ему, что там, быть может, мать делает последние усилия, чтобы дождаться его, проститься и благословить.

Но начиная от столицы (где Ян встретился с посланными по другому направлению картинами и багажом) путешествие затянулось из-за недостатка средств и хаоса в стране. Картины, этюды, книги были последними воспоминаниями о жизни в Италии; у него не хватало решимости расстаться с ними, он дрожал за них и медленно тянулся вслед.

Много раз его останавливали различные отряды войск, рыскающие по стране и опустошавшие ее под предлогом наведения порядка; наконец, он добрался до родного местечка.

При взгляде на костел Капуцинов и бедную избу, из трубы которой в отдалении синел дым, слезы набежали ему на глаза. Хмурый и печальный вечер скрадывал желанный вид; ему пришлось остальной путь пройти в темноте и наудачу. Его вело сердце.

Когда тяжелая подвода въехала во двор, на пороге наклонившейся избы появилась старая Маргарита.

— Моя мать? — спросил Ян, торопясь, в беспокойстве к ней навстречу.

— Жива, бедняжка, жива! — ответила тотчас старушка, — хотя видит Бог, лучше если б взял ее в свою славу, так она страдает. Уже полгода, как не встает с кровати, разбита параличом, ежедневно как будто кончается, а не может умереть. Сколько раз мы ее клали на землю, думая, что так легче будет душе выйти из тела! Да нет! С тех пор, как вернулся дар речи, все время повторяет: "Я должна дождаться Яна, благословить его и умереть". Добрый доктор, который ее посещал, три раза назначал ей срок. Так нет же! Она все-таки пережила его и повторяет: "Я должна дождаться Яна".

Едва дослушав, Ян поспешил войти.

То, что он увидел, потрясло его. Бедная сама по себе изба еще больше обеднела и лишилась всего с тех пор, как он ее оставил; кровать больной покрыта отвратительными лохмотьями, в печке едва одна головешка. Холодно, пусто, ветер дул сквозь стены и потолок, пол весь пропитался сыростью и заплесневел. Стены закопчены, черные, ведро с водой у двери, у печки разбитый горшок, на столе жбан и крошки черного хлеба. Сердце сжималось при виде этой ужасной нищеты; больница не была бы хуже.

Как только Ян появился в дверях, мать, уже полгода не встававшая и даже не двигавшаяся, приподнялась на кровати, раскрыла блестящие как стекло глаза, а уста ее произнесли громко и внятно:

— Мой Ян! Мой Ян! Скорей, я ждала тебя! Умереть не могла, ах! А жизнь так тяжела! Дай, я тебя благословлю…

Сын в слезах стал на колени, она сложила руки на его голове, поцеловала в лоб, две крупные слезы скатились но бледному сморщенному лицу, и она упала на постель.

— Воды! Воды! Помогите! — вскричал, теряя сознание, Ян. А Маргарита, подходя, сказала:

— Зачем воды, барин? Бедняжка уже умерла, слава Богу!

Взглянул сын и увидел, что старуха сказала правду. С усилием закрыл ей веки в слезах и уселся на скамье около нищенской кровати, машинально повторяя про себя:

— Слишком поздно вернулся! Мое возвращение убило ее! Мое возвращение убило ее!

Он провел всю ночь у кровати умершей, в нужде и мучениях которой упрекал себя.

— Не лучше ли было, — говорил, — остаться здесь при ней, поддержать ее старость, возделывать этот кусок земли и жить той же жизнью, какой жили отец, дед; жизнью тихой, неизвестной, жизнью скрывшегося в траве червяка? Что же я приобрел? Великие мысли, которые погибнут со мной, великое беспокойство и неуверенность, мучения! Я потерял сердце, которое меня любило на земле, одно и единственное. О! Ради искусства, как ради веры, разве надо от всего отказаться, от всего отречься, все принести ему в жертву?