Гомункул - Блэйлок Джеймс

— Заткнитесь же! — рявкнул мужчина у локтя Сент-Ива; непонятно было, кому адресовано это пожелание — даме в ночной рубашке или шумным весельчакам. Череп защелкал снова. Сент-Ив был заинтригован: как эта штука умудряется говорить, не имея плоти на шее, да и шеи как таковой, с плотью или без. Впрочем, толпа явно не более увлекалась физиологией, чем Сент-Ив — смакованием дубленых котлет в компании Парсонса каким-то получасом ранее. Может, это ветер приводил в движение кости ее нижней челюсти, создавая эффект, подобный чуду эоловой арфы?

Едва голос зазвучал вновь, зубы угомонились — казалось, их застали врасплох; прозвучало еще несколько слов — что-то про жуткие создания в пучинах моря, — и голос постепенно умолк, как закрытый водопроводный кран. Каждая новая попытка зубастого черепа заговорить выглядела все более слабой. Шилох уставился на него, тайком встряхивая, словно опасаясь, что тот теряет силу, — наверняка так и было, потому что настал миг, когда голова, замедляя темп, отщелкала с полдюжины трескучих стаккато и то ли по собственной воле, то ли по оплошности проповедника повалилась набок и, по видимости, окончательно испустила дух.

Толпа хлынула вперед — все эти люди, без сомнения, чувствовали себя одураченными и незавершенным спектаклем, которого они так долго дожидались, и обещанными откровениями, которые так и не прозвучали до конца. С ветвей дуба на проповедника посыпался град желудей; сам же Шилох, как хорошо было видно Сент-Иву, стоял озадаченный и раздосадованный. Независимо от цели, которую преследовал проповедник, он, похоже, не жульничал; а вот печать участия Игнасио Нарбондо просматривалась вполне отчетливо.

Видя, что голова смолкла, старик взялся проповедовать толпе с высоты своего ящика. Народ, однако, все напирал, стремясь поглазеть на оскандалившегося пророка, и помощники Шилоха, сцепив руки, окружили предводителя, пытаясь не подпустить толпу к оракулу. Сент-Ив на глазок определил, что «кровяной пудинг» сегодня употребило в пищу менее двух третей оживленных. Опасения Парсонса насчет растущей армии адептов культа оказались не столь пугающи, как на первый взгляд: все воинство Шилоха при желании можно было уморить голодом за какие-то сутки.

Очевидно, мертвецам не под силу сдержать такую толпу, отметил про себя Сент-Ив. Мимо него протискивались все новые и новые зеваки; не двигаясь вовсе, он вскоре оказался на периферии — охваченный нарастающей паникой Шилох побежал в направлении Лейнстер-террас, окруженный своими помощниками. Туда же направился и вынырнувший из-за угла брогам; экипаж остановился в квартале от бегущих людей, поглотил проповедника с троицей приспешников и галопом умчался прочь, унося с собою и говорящую голову, выступлению которой, не без ехидства подумалось Сент-Иву, едва ли суждено пожать благосклонные рецензии в утренних газетах.

XIV

ПЬЮЛ ИСПОЛНЯЕТСЯ РЕШИМОСТИ

Новый Мессия въезжал в Мейфэр, до того крепко зажмурившись, что всякий раз, когда брогам подскакивал на выбоине, на изнанке его век вспыхивали желтые искры. Что же, гадал он, что могло пойти не так? Какая гипотетическая сила была в ответе за провал, постигший дух его бедной, подвергшейся дурному обращению матери? Голова чахла, Шилох видел это, с того момента, как он забрал ее из лаборатории проклятого Нарбондо. Она увядала, как если бы некая живительная сила, питавшая голову, истекала из нее по капле. Неужели этот знак — указание на то, что ему надлежит обуздывать собственное тщеславие? Но он же бескорыстен, беспорочен! Он, потомок того, чьим сыном был, не выбирал себе подобной судьбы. Или нет? Это знание давило на Шилоха всю жизнь, и он страдал под этим грузом все долгие годы лишений. И вот, когда у него появилось средство воздействия на огромные людские массы, когда успех был совсем рядом — только руку протяни, — дух матери подвел его, иссяк, онемел.

Сдавив виски, старик глянул на сидевшего рядом человека: запавшие глаза, мучнистое лицо — один из живых трупов Нарбондо. Видеть его сейчас было невмоготу, хоть несчастный и нуждался в милосердии. Шилох больше не мог и не желал страдать во чье-то благо. Просунул голову за занавеску и замахал рукой.

— Стой! — окликнул он кучера. — Стой, болван чертов!

Брогам качнулся, резко останавливаясь, и проповедник распахнул дверцу:

— Убирайтесь! — устало бросил он. — Пошли все прочь.

Мертвецы тупо уставились на него. Старик сгреб с пола пачку брошюр и вышвырнул за дверцу, прямо в уличную грязь.

— Принесите сюда.

Сидевший рядом мужчина покорно встал и выбрался наружу. Другие столь же послушно последовали его примеру; последний пропахал лицом брусчатку мостовой, получив хорошего пинка под зад. Шилох протянул руку и захлопнул дверь.

— Пошел! — взвыл он, и экипаж рванулся вперед; лишь оставшись в одиночестве, старик мог спокойно обдумать провал.

Этому просто нет объяснения. Или все-таки есть, но Шилох никак не может его отыскать. Что-то царапало сознание — нечто, связанное с увиденным в лаборатории Нарбондо: кисти, барабанящие по клавишам пианино, злосчастный полет обглоданной павлинихи, недолгая бойкость его матушки. Чем все это объяснить? Само собой, не ужимками горбуна с его желтыми миазмами. Шилох должен был уловить, увидеть что-то еще. Дух — вот что там проявилось! Некое живительное присутствие заполнило комнату, заставив взлететь даже полусъеденную птицу. Объяснение лежало совсем рядом, но скрывалось за пределами зрения, за углом коридора его памяти.

Ящик. Неужели он? Ну конечно! Нарбондо водрузил ящик на пианино, и тут же загремели клавиши, зашевелился скелет птицы. Что, если, думал ослепленный внезапным открытием Шилох, если ящик в руках у Нарбондо содержал гомункула?

Неужто горбун оставил ящик на виду, чтобы поиздеваться над Мессией? Зная, что существо в шкатулке по сути приходилось Шилоху отцом? Существо, имевшее власть над жизнью и смертью? Смердящая свинья! Все это время, с самого начала, Нарбондо знал — или нет? С чего тогда он рвался заполучить Нелл Оулсби? И кстати, что насчет самой Нелл Оулсби? Не солгала ли Нелл ему еще тогда, много лет назад, на Ямайке? Невозможно. Слишком искренне она говорила, поддавшись мимолетной слабости. Впрочем, девушка могла допустить ошибку. Раз на то пошло, ящик не был единственным. Их по меньшей мере два.

Проповедник потер скулу. Пусть его обвели вокруг пальца, пусть над ним смеялись все кому не лень, — шкатулка достанется ему! И по праву: Нарбондо остался ему должен.

Пратлоу-стрит погрузилась в тишину. Не было видно совсем никого, даже бродячих собак или кошек. Луна, около часа сиявшая меж перекошенными домами, выстроившимися вдоль улицы, давно уплыла прочь. Окно лаборатории Нарбондо темным-темно — горбун отбыл на всю ночь. Сравнительный успех эксперимента с останками Джоанны Сауткотт, а также добытое знание о местонахождении ящика с гомункулом вновь подняли ему настроение, которое было пошатнулось из-за неудачи Пьюла, так и не добывшего рукопись Оулсби. Полученное от Дрейка приглашение явиться на Уордор-стрит посеяло в Нарбондо кое-какие идеи, всколыхнуло определенные страсти, и визит — приятная праздность, необременительный флирт — затянулся до позднего вечера.

Света фонарей на Вестминстерском мосту хватало для чтения; Биллу Кракену случалось читать и при худшем освещении. А ночные звуки — Темза, клокочущая под мостом, торопясь к морю, тихий шелест разговоров людей, собравшихся у фонарных столбов, — все это казалось Кракену осмысленным, слитым воедино. Особенно река. У Эшблесса много говорилось о реках. Видно, писатель ими особенно увлекался, и лишь редкие главы позволяли читателю отдохнуть, не привлекая реку, обычно именно эту, в качестве иллюстрации для отвлеченных рассуждений, которые будучи лишены чайного оттенка строптивых вод отражали бы мир безжизненным и бледным.

Весь день и большую часть предшествующей ночи Кракен без остановки бродил вдоль русла Темзы, коря себя за то, что не сумел отобрать ящик у ненавистного доктора. Собственная жизнь преставлялась ему сыгранной пьесой. Она опустела, лишилась всякого содержания. Большинство зубов уже выпали. Единственным его достоянием, не считая одежды, был пробитый пулей томик Эшблесса, полный жизнеописаний философов, которые, как бы ни старались заполнить зияющий провал его души, помочь ничем не могли. Его, Кракена, несет течение, и уже совсем скоро он скроется из глаз вовсе, потеряется в сером морском просторе.