Влюбленный Байрон - Эдна О’Брайен

Байрон откровенно говорил с нею и о любви, «вечно живом черве, который разъедает сердце». Утомившись от чувств, он признал, что его характер и привычки не способны составить счастье женщины. Ему нужна la chasse[81], но ему также нужно одиночество, и, как для многих поэтов до и после него, первые его влюбленности были самыми возвышенными. Через шестнадцать лет после того, как он потерял Мэри Чаворт, вышедшую замуж за мистера Мастерса, изгнанный из Англии, Байрон описал саднящую боль этого расставания:

Я видел — двое юных и цветущихСтояли рядом на холме зеленом,Округлом и отлогом, словно мыс…[82]

Он не обсуждал каждую свою женщину с леди Блессингтон, но только тех, в кого был по-настоящему влюблен. Веря, что он был жертвой этого «нелепого слабого пола», он дал волю противоречивым — восторженным и жгучим — чувствам. Байрон очарованный — это одно дело, но Байрон, которому сопротивляются, — совсем другое.

Увидев в 1813 году свою кузину Энн Уилмотт в Лондоне на вечере у леди Ситуэлл, Байрон был потрясен ее внешностью: она носила траур — черное платье, усыпанное блестками. И хотя он не перекинулся с нею ни единым словом, в ту же ночь, отправившись в свои комнаты в Олбани и подбадривая себя бренди, он начал свое самое прекрасное, кристально прозрачное лирическое стихотворение — «Она идет во всей красе…».

Оценка Байроном женщин обычно сурова. Они ненавидят, когда их лишают мишуры чувств, их куда-то рвущиеся непостоянные сердца теряют веру в своих идолов, хотя и не надолго. Чтение или отказ от чтения книги никогда еще не заставили женщину спустить юбку. Правда, они целуются лучше мужчин, но это лишь благодаря врожденному преклонению перед образами. Более того, он считал любовь враждебным чувством из-за неизбежного привкуса ревности. Ангелы или демоны — он не мог доверять им более, чем самому себе.

Байрон полагал, что нежные чувства составляют весь внутренний мир женщин, так как они не способны понять комедию страсти. Он насмехался над «синими чулками» и, случайно наткнувшись на трактат о положении женщин в античной Греции, где им разрешалось читать лишь религиозные книги и книги по кулинарии, да еще немного заниматься садом, весело добавлял: «Почему не дорожными работами, пахотой, скирдованием, доением коз и коров?» Он был романтик и, по всеобщему признанию, одновременно антиромантик, но какой-то части его эротизированной психики женщины были необходимы: если не считать времени пребывания в Харроу, он никогда не обходился без их внимания. Даже в Леванте, наряду с юнцами и нарумяненными циркачами, у него были содержанки, хозяйки его квартир или их дочки, проститутки или неудовлетворенные жены аристократов.

Сексуальные побуждения Байрона сочетали чистоту и похоть. Мечтательная влюбленность в кузин резко контрастировала с тайными похотливыми заигрываниями его няни Мэй Грей, в чем он неохотно признался своему поверенному Хэнсону, описав, как она ложилась в его постель и «пошаливала с ним». Днем же она потчевала его сугубо кальвинистскими проповедями, порождая непостижимую смесь вины и желаний и пробуждая ревность, когда она приводила в дом пьяных парней-каретников из Ноттингема.

Байрону не исполнилось и двадцати одного года, когда у него родился сын от Люсинды, горничной из Ньюстедского аббатства, которой он ежегодно давал сто фунтов, чтобы уберечь ее от работного дома. В одном из своих стихотворений он называет сына «прелестный херувим, дитя любви», — но никогда более о нем не упоминает. Его следующая связь была снова с одной из служанок Ньюстедского аббатства. Сьюзен Воэн, «ведьмой и интриганкой», которая изменила ему с более молодым, и его стихи по этому поводу полны упреков и жалости к себе. В письме к другу Фрэнсису Ходжсону он просил никогда не упоминать более о женщинах и даже не намекать на существование слабого пола.

От каждой женщины он получал нечто, что питало его противоречивые, двойственные чувства. От Мэри Чаворт он вынес горечь унижения, подслушав, как она назвала его «этот хромой мальчик»; с Каролиной он ощутил безумие обладания; с Августой познал любовь, а позднее — жертвенный отказ от любви; от Аннабеллы Милбэнк с ее все возраставшим стремлением к праведности — женскую неспособность прощать. Даже когда его кровь «пылала» от любви к Терезе, он мог несколько пренебрежительно говорить о ней в письме к Августе. Несмотря на ее явно выказанное обожание, он догадывался, что в его отсутствие она быстро направит свои чувства на другого, как это и произошло в действительности. Тереза «слегка кокетничала» с другими англичанами, включая Генри Фокса, сына лорда Холланда, а позднее графа Малмсбери. Когда у нее был роман с французским поэтом Ламартином, она помогала ему написать продолжение «Чайльд-Гарольда», которое он назвал «Le Dernier Chant du pèlerinage d’Harold»[83]. В возрасте сорока семи лет она вышла замуж за сорокадевятилетнего маркиза де Буаси и жила весьма богато. Согласно ее пасынку Игнацио Гвиччиоли, на лице Терезы было столько макияжа, что это мешало ей улыбаться, когда она разъезжала по Парижу в зеленом экипаже, обитом белым атласом, — копией кареты леди Блессингтон. Вознося себя и Байрона до высот Петрарки и Лауры или Данте и Беатриче, она по временам общалась с ним на «сеансах», что и дало ей возможность написать собственную версию их совместной жизни. В «Vie de Lord Byron», опубликованной в 1868 году, лицемерная Тереза, как рассказывает Айрис Ориго в «Последней любви», рисует свои взаимоотношения с Байроном как «романтические и идеализированные». Окруженная многочисленными реликвиями, письмами, засушенными цветами и портретом Байрона в полный рост, она до конца жизни твердила, что их любовь была чистой и ничем не запятнанной.

Однако в 1823 году леди Блессингтон, никогда не бывавшая любовницей Байрона и не желавшая ею стать, стала единственным человеком, заметившим его опаленный дух и сердце, которое растрачивалось в тщетных усилиях развернуться в полной мере. Именно ей он впервые признался, что собирается поехать в Грецию как эмиссар Греческого комитета в Лондоне и мечтает там умереть.

ГЛАВА XXIV

Во времена благородной юности Байрон мечтал стать освободителем Греции, и этот пыл вновь разгорелся в 1821 году, когда вспыхнула война греков за свободу. Восстание, начавшееся двумя годами раньше, было приостановлено из-за провала. Однако греки продолжали бороться за независимость от Оттоманской империи, их несчастья занимали воображение интеллектуалов и либералов во всей Европе. Офицеры рассеянных наполеоновских армий, идеалисты и мистики приехали в Грецию, чтобы присоединиться к различным племенным вождям в их непрекращающемся мятеже. Повстанцы заняли часть Западной Греции, а турки все еще удерживали восток страны. Возрастающий интерес Байрона к положению Греции, его тревога были изложены в письме Хобхаузу, а тот, в свою очередь, сообщил об этом в Греческий комитет в Лондоне, так как тем очень хотелось видеть Байрона своим эмиссаром и союзником.