Фронтовые повести - Адий Шарипов

— Вы спите? — вполголоса спросил он.

В ответ послышался только слабый стон. Володя поднял свечку и увидел мертвенно-бледное лицо матери. Волосы ее были растрепаны, на губах запеклась кровь. Володя понял, что мать избита, но кем и за что, он не мог и предположить. Скорее всего, когда его потащили в гестапо, сюда явились фашисты и пытали его мать. А что могла сказать им бедная старая женщина о родном сыне?

Дрожащими руками пристроил Володя свечу на подоконнике, быстро смочил носовой платок в холодной воде и начал осторожно протирать им лицо матери.

Во дворе послышался лай собаки и затем голос соседки. Володя выбежал, проводил соседку в дом, на ходу расспрашивая, что тут случилось, кто без него приходил. Соседка пояснила, что сразу после сбора на площади сюда пришли пятеро или шестеро солдат, и соседи только слышали крики его матери…

Только сейчас Володя обратил внимание на то, что все вещи в комнате перевернуты вверх дном, будто фашисты искали и не могли найти что-то.

Сквозь стоны старушка попросила перевернуть ее на бок Володя с помощью соседки приподнял мать и положил ее на бок. Постель была мокрой от крови. Ситцевое платье лопнуло на спине продольными полосами от ударов плети. Взбухшие на теле рубцы кровоточили.

У Володи кружилась голова, он не знал, что делать, кого позвать на помощь. Соседка послала за доктором свою дочь, а сама стала помогать Володе перевязывать мать и делать примочки…

Через полчаса пришел доктор, лысый, молчаливый, напуганный пожилой человек. Он был хмур и неразговорчив. Фашисты и ему не давали житья, если узнавали, что он оказывает медицинскую помощь тем, кто «связан с партизанами». Все поняв без пояснений, с первого взгляда, он долго щупал пульс, и выражение его лица стало мрачнее.

— Свет поближе, — пробормотал он Володе и начал обрабатывать края ран йодом, посыпал каким-то белым порошком, приложил тампоны и перевязал. Затем он положил на стол несколько порошков, сказал Володе, как их принимать, попросил полить воды на руки, вымыл их и на прощанье пояснил, что состояние тяжелое и что ожидать можно самого наихудшего…

К утру мать умерла. Когда взошло теплое летнее солнце, Володя сколотил гроб, вместе с соседкой переодел покойную в чистое платье и положил в гроб. Лошади не было, попросить ее было не у кого, и Володя, поставив гроб на двуколку и привязав его веревкой, чтобы он не свалился, впрягся сам и повез тело матери на кладбище.

Всякий раз утренний рассвет волновал Тамару Подгурскую. Когда ей удавалось провести ночь-другую на базе и когда эта ночь была ясная, звездная, Тамара, по привычке лесного жителя, просыпалась очень рано, как будто спешила застать, не упустить последние звезды на светлеющем небе и первые краски дня. Она любила, лежа на спине, смотреть в глубину утреннего неба, которое из лесу кажется особенно глубоким и особенно умиротворяющим. Она любила краткие мгновения утреннего безмолвия. Ясное небо молодого дня всегда было для Тамары как бы связью с безоблачным прошлым и в то же время надеждой на светлое будущее… Потом она открывала глаза и быстро поднималась. И это ее движение всем телом и взгляд с неба на партизанское становище были ее вхождением в настоящее. У Тамары сразу менялось выражение лица, она это чувствовала, непроизвольно напрягалась складка между бровями, непроизвольно поджимались припухшие за ночь губы.

Услышав звонкий голос Майи, Тамара поправила волосы и подошла к ней. Майя тоже только проснулась и тянула за кофту свою мать: «Вставай! Вставай!»

— Ты почему так рано поднялась? Ты почему маме спать не даешь? — шутливо-строго напустилась на нее Тамара.

— А ты почему? — отвечала Майя, довольная возможностью поговорить.

— Потому что взрослым пора вставать. А детям еще надо спать да спать.

— А я есть хочу, вот почему, — пояснила Майя. Девочка никогда не страдала отсутствием аппетита, ни под бомбежкой, ни во время длительного перехода. «Мама, есть!»— было ее постоянной заботой. Это безобидное требование ребенка всегда действовало на окружающих не меньше командирских призывов.

Тамара вернулась к своему вещмешку, достала ломоть хлеба и маленький серый кусочек сахара. Майя следила за ее движениями не без интереса. Эта тетя Тамара всегда что-нибудь занятное придумает.

— Вот тебе завтрак, Майя, — проговорила Тамара, возвращаясь к девочке. — Только жуй как следует.

Майя протянула левую ручонку.

— Нет, так дело не пойдет. Ты что, левша? Где у тебя правая рука?

— Во-от, — недовольно проговорила девочка и вытянула другую руку.

— Теперь другое дело. — Тамара отдала ей гостинец, и потрепала Майю по пушистой головке.

Через полчаса Тамару и Жамал вызвал в штаб связной командира.

На штабной поляне уже кипела партизанская жизнь, здесь как будто никто и не ложился спать. Подтянутый, в начищенных сапогах, со сверкающими звездочками, на погонах капитан Шилин обучал обращению с минами и толом новую группу взрывников. Все еще непривычно было видеть советского командира в погонах. Партизаны, большинство из которых были в недавнем прошлом красноармейцами и командирами, привыкли к петлицам, но в то же время новая и красивая форма придавала больше уверенности в силе тех, кто действует на Большой земле, волей-неволей наводила на мысли о прошлом России, о ее великих битвах с иноземными захватчиками. И то, что Шилин был в полной офицерской форме, а не в подпаленном у костра партизанском ватнике, дисциплинировало подрывников.

Коротченко, держа в руках развернутый планшет с белесыми потертыми краями, давал указания командирам рот. Нетрудно было догадаться, что речь шла об очередной операции на железной дороге. Тамара и Жамал остановились чуть поодаль, ожидая, когда Тимофей Михайлович закончит разговор с командирами.

Коротченко сам подошел к женщинам, спросил Жамал, как здоровье партизанской дочки. Кто бы ни спрашивал о дочери, она не могла удержаться от радостной улыбки. Даже усталая, изможденная, не способная выговорить ни слова, Жамал всегда на вопрос о дочери отвечала улыбкой.

Пока она улыбалась, Тамара пояснила, что Майя ведет себя как и подобает дочери партизана: растет не по дням, а по часам, уже скоро все зубы появятся, просит есть, а когда начинается вражеский обстрел, сама ложится в укрытие и лежит.

— А в дождь с нее как с гуся вода, — продолжала Тамара. — Ни разу еще не кашлянула, не чихнула.

— Ну что ж, хорошо, если здорова, очень хорошо, — проговорил Тимофей Михайлович, — всему отряду хлопот меньше… Ну а теперь посмотрите вот это письмо.

Командир протянул женщинам листок бумаги, густо исписанной фиолетовыми чернилами.

Письмо начиналось, как обычно, с приветствия и пожелания здоровья всему отряду. Далее сообщалось, что водонапорная башня взорвана, но мины, заложенные в гестапо, не сработали, были обнаружены новым начальником, после чего фашисты повесили на площади одного из жителей города. Новый начальник свирепствует больше старого. Весь город потрясло известие о гибели от руки фашистов ни в чем не повинной старой женщины.

«Кто-то донес, что муж этой женщины, отец Володи Хомякова, — коммунист и активно боролся против фашистов. Парня вызвали на допрос, в это время фашисты ворвались в их дом, пытали его мать, избили, вырезали на спине звезду. Бедная старушка скончалась. Когда сын повез ее хоронить, то фашисты перевернули гроб с мертвой женщиной, думая, что там спрятаны мины. Весь город только говорит об этом. Сам Володя Хомяков дрожит от ненависти к фашистам. Он, несомненно, будет им мстить, но в одиночку пропадет, поэтому надо привлечь его к работе с нами. Это парень честный, я немного знала его и прежде…»

Далее сообщалось о том, что два дня тому назад советские самолеты разбомбили на соседней станции «с нашей помощью» пять вражеских эшелонов. «Теперь научились бомбить, ни один вагон не уцелел. Я сама еле живой выбралась со своей ракетницей…»

В конце стояла подпись: «С приветом, Тридцатая». «Отчаянная, видать, эта женщина, Тридцатая», — подумала Тамара.

Письмо, однако, произвело на женщин гнетущее впечатление. Свои успехи воспринимались партизанами как нечто само собой разумеющееся, к успехам они привыкали все больше, но к зверствам фашистов они никогда не привыкнут….

Тамара вернула письмо Коротченко. Тот сложил его вчетверо и бережно положил в нагрудный карман гимнастерки.

Он заговорил, что женщинам необходимо сегодня же выйти по направлению к этому городу. Тамара должна проникнуть в город, а Жамал — пробраться на разъезд Бони.

— Твоя задача, Тамара, такова: передать Тридцатой наше задание. Но не прямо, а через посредника, через связного.

Коротченко сел на пенек, снова разверпул свой видавший виды планшет, положил на него карту.