Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

Может быть, и вы уже скоро поправитесь. Отвечайте побыстрее, а то и мне интересно, и генерал часто спрашивает, что с вами.

Я ношу теплые рукавицы Янека. Они мне хорошо служат. У меня есть трофейный ватник, сгодится для новой подстилки Шарику, старая сгорела. Я кончаю, потому что пальцы мерзнут и деревенеют. Завтра день обещает быть солнечным, ясным, температура около пяти градусов мороза, после полудня увеличение облачности до одной четверти.

Сердечно обнимаю вас, ребята, и чешу Шарика за ухом, сейчас только в мыслях, но, возможно, скоро и на самом деле.

Василий».

Письмо шло десять дней и прибыло в начале марта. Прочитали письмо вслух утром, сразу после завтрака, а потом вырывали его друг у друга из рук, потому что каждый хотел увидеть его еще раз собственными глазами. Шарик решил, что это игра, и, стоя на задних лапах, тоже старался схватить бумагу зубами.

Жили они теперь в другом мосте, в маленькой комнатенке на чердаке, куда их перевели еще в конце января, чтобы освободить место раненым, прибывшим прямо с фронта. Они едва размещались здесь. Койка Янека стояла около окна, под скатом крыши, а сбоку – две другие в два этажа, одна над другой. На верхней разместился Елень, утверждая, что там ему удобней и что, кроме того, он должен тренировать ногу, чтобы снова владеть ею.

Птицы быстро заметили происшедшую перемену и каждый день навещали их. Шарик, поставив передние лапы на подоконник, с интересом наблюдал за ними, пугая синиц, но дятел оказался не из трусливых и только иногда, если Шарик уж слишком приближал свой нос к стеклу, отгонял овчарку шумными взмахами крыльев и грозно стучал клювом по фрамуге.

В тот день, когда пришло письмо, небо было солнечное, голубое, солнце сильно пригревало через стекла. Весной трудно усидеть дома. Как-то Елень отправился на кухню рубить дрова – в оздоровительных целях, а также для того, чтобы поддержать хорошие отношения с поваром. Потом Григорий пошел в лес попеть в одиночестве; он говорил:

– Ко-огда я пою, то не заикаюсь.

Заикался он все реже, да и то только когда волновался или хотел сказать что-нибудь очень быстро.

Пришла Маруся и начала, как она это делала каждый день, массажировать левую руку Янека от плеча до пальцев. Кожа на руке была бледная, какая бывает на ладонях прачек, и слегка сморщенная. Вся рука стала худой, тонкой: силы медленно возвращались к ней. Маруся энергично действовала руками, а Янек в это время рассказывал ей о своем доме в Гданьске, о том, как учился в школе, о боях в сентябре тридцать девятого и о поисках отца.

Сегодня Огонек была свободна, поэтому, закончив массаж, она принесла Косу его форму, и они пошли на прогулку вместе с Шариком. С ветвей сосен опадали тяжелые, наполненные солнцем капли. Сновал по иглам влажный шелест, пахла земля. Трава была еще прошлогодняя, рыжая, но если наклониться, то под ней можно было рассмотреть несмелые, светло-зеленые росточки.

Они молча шли по извилистой тропинке вдоль тающего болота.

– А где твой шарф? – спросила девушка.

– Оставил, сегодня тепло.

– Ты должен его носить.

– Он не идет к форме. И вообще я не люблю его.

И снова оба замолчали. Наконец они остановились на краю небольшой поляны. Между соснами ветер рябил большую лужу. Отражались в ней кроны сосен и голубое небо. Если смотреть в воду, то кажется, что лужа – это окно, ведущее на другую сторону земли. По бокам, в тени, серели остатки тающего снега.

– А ее любишь?

– Кого?

– Ту, что подарила.

– Мы с ней ехали вместе в армию, вместе пришли в бригаду… Мне казалось, что наше знакомство – это что-то гораздо большее, а потом оказалось иначе.

– Как?

Янек вспомнил, о чем говорили Григорий и Густлик, когда на лесной поляне из рук генерала каждый получил Крест Храбрых и Лидка пришла пригласить его в кино. После минутного молчания Янек объяснил Марусе:

– Я ей был не нужен, она предпочитала других. А потом оказалось, что экипаж наш хороший и заметный, потому что с нами ездил Шарик. Мы получили ордена, все об этом говорили, и ей показалось, что я ей нужен…

– Ей показалось… – прервала его Огонек и тряхнула своими каштановыми волосами. – А ты?

– Что я?

– А тебе она нужна, ты любишь ее?

Янек оперся рукой о холодную, влажную кору сосны, набрал полные легкие воздуха:

– Я люблю тебя. Больше, чем люблю.

– Правда?

– Да, правда.

Маруся разбила каблуком остатки льда на краю лужи, весело, громко рассмеялась и, подняв руки вверх, начала танцевать перед ним, дробно притопывая.

– Маруся, что ты делаешь?

– Я же писала! – громко крикнула она, не переставая танцевать.

– Что писала?

Шарик, который вынюхивал что-то между деревьями, увидев, что происходит, подбежал к ним и тоже начал подскакивать на всех четырех лапах, лаять и танцевать.

– Да нет, это я так… У нас в деревне девчата так пляшут перед парнем, который им нравится.

– А парень что должен делать?

– Если сердце у него бьется сильней, тоже пляшет.

Янек хлопнул в ладоши и начал семенить ногами по влажной прошлогодней траве, по пропитанной водой хвое.

Недалеко из-за ствола дерева показался смеющийся Григорий и запел:

– Эх, загулял, загулял, загулял парень молодой…

– А ты откуда взялся? – крикнула Маруся. – Не мешай!

Саакашвили продолжал петь, хлопая в такт ладонями:

– В солдатской гимнастерочке, красивенький такой.

Маруся обняла Янека за шею, а Григорий, увидев, что они перестали танцевать, попросил умоляюще:

– Посмотреть-то хоть можно, а?

– Пожалуйста, можешь смотреть, – сказала она и крепко поцеловала Янека в губы.

«Здорово, танкисты!

Доложите профессору, что он вовремя меня выписал из госпиталя. Я едва успел. Вы, должно быть, слышали, как мы двинулись. Гром был большой, наверно, и до вас дошел – ведь от вас до Вислы не так уж далеко. Зато теперь ближе до Берлина, чем до Варшавы. Надеюсь, что и вы скоро будете нас догонять.

Я спрашивал о польской армии. Говорят, что нигде поблизости не стоит. Так что, кто знает, встретятся ли еще когда паши фронтовые дорожки, увижу ли я вас еще когда-нибудь.

Молодым солдатам я рассказываю о том, как мы вместе воевали, какие у нас боевые традиции. Рота воюет хорошо, за последние две недели мы получили семь орденов, из них один ношу я.

Сапоги у меня целые. Каша жирная. А войне уже скоро конец. Те, кто помнят, как мы форсировали Вислу, спрашивают о Марусе, вернется она к нам или нет, потому что без Огонька не так весело.

В последних словах своего письма сообщаю, что вся рота обязуется бить врага по-гвардейски, чего и вам желаю.

Гвардии старшина Черноусов».

Пришел наконец день, когда они в последний раз предстали перед профессором. Он внимательно выслушивал сердце, проверял, как они владеют отремонтированными им ногами и руками. Двоих из них он мог выписать немного раньше, но согласно строгим правилам ждал, чтобы выписать всех вместе. Потому что были они как три брата, составляли один экипаж, а это, может быть, даже больше, чем семья.

Всего дольше и внимательней проверял профессор руку Янека. Велел поиграть ему маленьким мячом, бить им об пол, о стену и ловить. Янек выполнял все точно, нагибался, разгибался, раздетый до пояса, а доктор, глядя на его тело, меченное шрамами, думал: «За одну только кожу должны дать тебе орден». Однако он не сказал этого вслух, а бросил коротко и строго:

– Хорошо, можешь идти.

– Товарищ профессор, еще…

– Что еще? Хотите, чтобы я собаку посмотрел? Ее тоже выписывают из госпиталя. Осматривать вашего Шарика мне не надо. Он сам себе выдал лучшее свидетельство здоровья и хорошего самочувствия – задушил вчера на дворе курицу. Хорошо еще, что наша, госпитальная, и не надо объясняться с людьми. Счастливого пути.

Когда Янек выходил из комнаты, в дверях показалась Маруся.

– А ты зачем? – спросил ее профессор.

– На фронт…

– Ты здесь нужнее.

– Нет, там.

– Все равно вместе вы не будете служить. В польскую армию тебя не определят.

Девушка покраснела.

– Знаю, но больше оставаться не хочу.

– Понимаю. – Профессор вздохнул, кивнул лысой головой и, добавив «согласен», подписал направление на фронт.

Девушка вышла, за дверью раздался приглушенный шепот, а потом громкий смех и топот бегущих ног.

Профессор снял очки и, спрятав лицо в ладони, закрыл глаза. Он подумал, что теперь уже, наверно, недолго осталось ждать, что это, по всей видимости, последняя военная весна…

20. Пути-дороги

Случается, что во время осенней тяги утка отобьется от стаи. Задержат ее какие-нибудь важные птичьи дела, помешает сломанное крыло, а ранний мороз покроет льдом озерцо между камышами. Замерзающую одинокую птицу поймают люди, обогреют, вылечат, если нужно, но уже слишком поздно пускаться в путешествие в теплые края, да и сил нет. И вот толчется она всю зиму в избе и даже как будто привыкает к людям, ест из рук. Но когда сойдет снег, посинеет небо и весна принесет первые теплые ветры, птица начнет беспокоиться. Жаль с ней расставаться, но все же, видно, нужно, иначе нельзя. Есть чувства более сильные, чем привязанность к сытому столу и теплому дому. Когда потянется с юга стая, приходится открывать окно и выпускать птицу. Сначала разбег, низкий старт над землей, потом после набора скорости крутой подъем вверх, радостный круг над гостеприимным домом, свист крыльев да уменьшающийся силуэт с длинной шеей. Птица возвращается в свою стихию, к своим товарищам…