Мы знали Евгения Шварца - Евгений Шварц

Но, может статься, что мысль, высказанная Пушкиным, имеет не только прямое, но и обратное значение: те, кого не коснулось забвение, те, кого взыскательная память сохранила нам, не должны считаться отсутствующими. Велико это чудо — жизнь, продолжающаяся после того, как ее носители и творцы ушли от нас. Снова и снова совершается оно на глазах каждого из нас. Совершилось оно и со сказочником Евгением Шварцем.

Он сам ушел, а его веселые и печальные, необузданные, самоотверженные герои, его короли и министры, его клены и ужи, олени и принцессы продолжают вести с нами свой необыкновенный, свой сказочный разговор. Они произносят диковинные, в самое сердце западающие слова, и мы знаем, что это его, только его, сказочника слова, которые не мог бы подсказать своим героям никакой другой сказочник. Забвение не коснулось созданного, сказанного, открытого художником, и это залог того, что он не отсутствует, что он по — прежнему среди нас!

Александр Дымшиц

В поселке Всеволожское под Ленинградом, близ Мельничьего Ручья, в дощатом домике жил человек, которого дети считали чудодеем и звездочетом.

Он ходил, окруженный оравой ребят, и его фантазия определяла их в короли и пажи, назначала Иванушками — дурачками и премудрыми Василисами.

— А какое блюдо, — спрашивал он, — самое придворное при дворе? И дети уверенно отвечали: «Анчоусы под соусом».

Шла игра, увлекательная, театрализованная — игра — импровизация. И ребята, и режиссер жили в мире сказки.

Но стоило окончиться спектаклю, и режиссер — чудесник, посмотрев на часы, спешил к перекрестку дорог, к радиорепродуктору, укрепленному на столбе. Передавали международные новости, и лицо «чудодея», еще несколько минут назад озаренное улыбкой, быстро темнело. В мире шла война. Гитлер заглатывал одно государство за другим. Фашисты репетировали нападение на Советский Союз. Смерть нависала над жизнью, грозила гибелью миллионам людей.

Тогда я впервые видел Евгения Шварца очень серьезным. Близкое будущее — войну — еще трудно было себе представить. Разве я знал, что именно по этой дороге через какие‑нибудь два — три года буду ездить из блокированного Ленинграда к шлиссельбургскому участку фронта? Разве знал Шварц, какие именно испытания ждут его в пору военного лихолетия?

Но неотвратимость войны была ясна. Войной, что называется, пахло в воздухе. И мы говорили об этом с тревогой, слушая радио перед заходом солнца на пыльном перекрестке дорог.

Евгений Шварц был человеком большого и скромного мужества — я еще не раз скажу об этом как о характернейшем его свойстве. В те дни он быстро сгонял с лица тень озабоченности и так же ребячился с ребятами, как всегда. Он оставался таким же веселым, шутливым, остроумным, каким его уже лет пятнадцать знали люди литературы и театра.

Ему ничего не стоило расписать своими шутками чуть ли не весь Дом писателя имени В. В. Маяковского. Щиты и плакаты с его остротами висели в один из праздничных дней 1940 года по всему дому — в залах, на лестницах и даже в гардеробе. На одной из площадок я увидел плакат: «Нет Дымшица без огня!» Когда я уходил, Евгений Львович остановил меня и сказал: «Вот я вас и прославил. Но слава — непрочная вещь. Слава, как дым. Шиц! — и нет ее. Заберите с собой это воззвание». Я покорно снял плакат со стены, отвез его домой и повесил над рабочим столом. Шутки Шварца были всегда веселы, остроумны, милы, как‑то ласково ироничны (конечно, ласковы тогда, когда Шварц не гневался).

Вскоре началась война. В очень грозную пору — враг рвался к Ленинграду, наши армии отошли к стенам города — я встретил Шварца на Невском, возле Дома книги. В ту пору я видел разных людей — подтянутых, с отважными взглядами, растерянных, с бегающими глазами… Шварц был почти таким, как обычно. Разве что привычная ирония не вплеталась в его слова.

Он сказал, что завидует тем, кто на фронте. «Если бы эти руки, — сказал он и чуть приподнял руки, пораженные неизлечимой болезнью — дрожью, с которой он не мог совладать, — если бы эти руки мне не мешали, я был бы в армии». Я спросил, что он делает, что намерен делать? «Какие наши дела? — ответил Евгений Львович. — Пишу. Вот пьесу дам театру. Сейчас нужна публицистика, сатира… Пишу… И по дому разная возня, дежурства и прочие мелочи».

Несколько позже от товарищей, приезжавших в нашу армию из города, я узнал, о какой «возне», о каких «мелочах» говорил Шварц. Оказалось, что он часами дежурил на крыше писательского дома на канале Грибоедова и гасил вражеские «зажигалки». В том, как действовал на своем гражданском посту Евгений Шварц, в том, как он об этом отзывался, было настоящее мужество. Много лет спустя, читая его пьесу «Дракон», я подумал, что в рыцаре Ланцелоте жила душа самого Шварца. Разве тогда, в начале

войны, он не был таким, как его Ланцелот, воскликнувший под «нарастающий свист, шум, вой, рев», под дребезжание стекол, при виде вспыхнувшего зарева: «Я вызову на бой Дракона!»

Шварц всем сердцем ненавидел фашизм, он сражался с ним смело и яростно. Такими пьесами, как «Тень», «Дракон», «Голый король», «Наше гостеприимство», «Одна ночь», он нанес ему раны разной глубины, но каждый раз раны. Этот человек — улыбка мог казаться незлобивым весельчаком только поверхностным и недалеким людям. На самом деле он был художником горячей идейной устремленности, страстного общественного темперамента, человеком нежного и гневного сердца.

Евгений Шварц написал немало. Пьесы, сценарии, проза… Он был любимым автором Театра комедии, Театра юных зрителей, Театра кукол. Детские души он знал как истинный художник — педагог, — кто из малышей не полюбил его «Первоклассницу»? Он брал себе в «соавторы» безымянных творцов русской народной сказки, Андерсена, Перро, Шамиссо. Старые, хорошо известные образы начинали жить новой жизнью в его произведениях, освещались новым светом, «работали» с удесятеренной силой.

О Шварце написано немало. В том числе и немало верного. Не буду повторять сказанного. Хочу лишь подчеркнуть большое воспитательное значение его произведений. Театр Евгения Шварца — явление особенное, стилистически оригинальное. Тут и сказочность, и фантастика, и памфлетность, и пародийность, и романтическая ирония, и романтическая лирика. Тут всегда представление, всегда зрелище. Тут самый неожиданный сплав таких театральных традиций, как романтическая феерия и гротеск в духе «Кривого зеркала». Тут и высокая экзальтация чувств, и условные лица — маски, и сатирическое обнажение приема, и водевильный шарж. Какая многоцветность, и какое многоголосье! И при всем том всегда, во всем — организующее идейное задание, отчетливая социальная цель.