Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения - Ларри Вульф

Севастополь распалил ее воображение до такой степени, что она еще более детально узрела будущность Крыма, которую и описала в послании маркграфу Ансбаху:

Хотя я и не видела всего полуострова, я полагаю, что совершенно с ним знакома, и хотя это недавнее знакомство, я искренне желаю ему быть населенным людьми трудолюбивыми. …Может ли хоть одно разумное существо, дорогой сэр, обозревать природу, без малейшего содействия искусств, во всем ее изяществе и красе, протягивающей промышленности свою щедрую руку, и не отдать ей должное? Да, признаюсь, я бы желала видеть здесь поселение добрых английских семейств; основание мануфактур, как их заводят в Англии, посылающих к нам плоды этой страны[314].

Это — империализм в полном смысле слова. Леди Крэйвен не замедлила развернуть свежеприобретенные познания о Крыме, накопившиеся за месяц «совершенного» знакомства, в целую просвещенческую фантазию, привлекательную для «всякого разумного существа», будь оно мужчиной или женщиной. На помощь изяществу и красотам природы она призывала искусство мануфактурного производства и экономической эксплуатации. «Это не мечтания или поэтические преувеличения, — настаивала леди Крэйвен. — Это искреннее желание того, кто почитает все человечество одной семьей»[315]. На самом деле речь, конечно, шла о мечтаниях, и она знала, что и ее маркграф, и все ее читатели именно так и подумают, но, возможно, смогут разделить с ней эти видения. Несмотря на экономический подтекст видений, империализм леди Крэйвен оставался прежде всего империализмом фантазии. Она отправилась в крымское путешествие, чтобы найти пищу своему воображению, подобно Гете, отправившемуся параллельным курсом в Италию, и ее восточноевропейские мечты были плодом этого путешествия.

В январе 1787 года Екатерина Великая, она же «Северная Клеопатра», покинула Санкт-Петербург и отправилась в путешествие через всю свою империю, чтобы посетить недавно присоединенный Крым. Таким образом, она пересекала Европу от Балтики до Черного моря. «Со всех сторон меня уверяли, что мое продвижение будет усыпано преградами и неприятностями», — сообщала она впоследствии. «Люди желали напугать меня утомительностью маршрута, сухостью пустынь, вредоносностью климата». Подобно леди Крэйвен, царицу пытались отговорить от посещения Крыма, и, подобно леди Крэйвен, приключения еще больше манили Екатерину: «Возражать мне — значит только раззадоривать меня»[316]. Она везла с собой официальных свидетелей ее триумфального продвижения, представителей западноевропейских государств при ее дворе — английского, австрийского и французского послов. Последним был граф де Сегюр.

«Объявление об этом большом путешествии и его ожидание сильно возбудили наше любопытство, — писал Сегюр. — Когда мы только еще собирались его предпринять, оно уже, казалось, легло грузом на наши плечи; можно сказать, что то было предчувствие долгих бурь и ужасных потрясений, которые не замедлят последовать». Быть может, поездка в Крым отвлекла его внимание от углубляющегося политического кризиса во Франции, надвигающейся Французской революции. Санкт-Петербург казался расположенным гораздо ближе к дому, чем Крым, и Сегюр опасался, что его переписка прервется, он не сможет получать известий о жене, детях, отце, правительстве. В любом случае он был обязан следовать за Екатериной по долгу службы, и его «печаль была лишь легким облачком», которое «исчезло как ночной сон»[317]. Вскоре путешествие подарило ему новые мечты, стойкие к дневному свету.

Сегюр предупреждал своих читателей, что его записки будут отличаться от обычных сочинений путешественников эпохи Просвещения, и сам он не ожидает «увидеть местности и людей в их естественном состоянии» — ведь нельзя понять «наши деревенские нравы, увидев однажды, как их представляют в Опере». На самом деле желающие могли познакомиться с оперным образом французской деревни даже в Москве, и Уильям Кокс в 1778 году присутствовал в Московском воспитательном доме на представлении пасторальной оперы Жан-Жака Руссо «La Devin du village» в русском переводе. В свою очередь, крымское путешествие 1778 года стало оперным действом, представлением под открытым небом эпических пропорций.

Иллюзия почти всегда привлекательней реальности, и нет сомнения, что представляемая Екатерине II на каждом шагу волшебная панорама, которую я постараюсь вкратце описать, будет благодаря своей новизне для многих более любопытна, чем гораздо более полезные в других отношениях отзывы некоторых ученых, которые путешествовали повсюду и философически обозрели эти просторы России, возникшей столь недавно из тьмы (ténèbres), чтобы с самого первого своего броска к цивилизации в одно мгновение стать столь могущественной и столь огромной[318].

Слово «иллюзия» стало девизом Сегюра в его попытках изобразить волшебную панораму России, как ее наблюдала Екатерина II. Он знал, что речь не шла о «философическом» произведении, вроде тех, с помощью которых Век Философов стремился «открыть» для себя Россию; с другой стороны, он намекнул, что фантастическое сочинение может оказаться даже более уместным, если описываешь фантастический скачок России из тьмы к цивилизации.

Этот вояж отличался от других путешествий еще и тем, что, хотя формально Екатерина в сопровождении двора совершала поездку для обозрения России, на самом деле именно ее путешествующий двор и превратился в «центр всеобщего любопытства», даже в «настоящее представление». Столь важные для путешественников XVIII века «наблюдения» в данном случае утонули в «непрекращающемся шуме добровольных или заказных восхвалений», которыми собравшиеся вдоль пути ее следования толпы встречали императрицу. «Всеобщему любопытству» русской толпы вторила вся Европа, с энтузиазмом следившая за продвижением Екатерины по сообщениям в прессе. Даже поколение спустя отчеты дипломатических представителей и мемуары Сегюра представлялись читателям как «любопытные по своей новизне». Сам Сегюр гордился тем, что стал «свидетелем» «необыкновенного путешествия, приковавшего к себе внимание Европы». Никто не осознавал все это лучше, чем сама Екатерина, и, как вспоминал Сегюр, «мы обсуждали все домыслы, которые рождаются в Европе в связи с этим путешествием». Как в «Карле XII» Вольтера, именно Западная Европа была той Европой, которая обозревала и строила догадки. Самим путешественникам почти казалось, что они оставили Европу позади, предавшись восточным фантазиям; они были уверены, что их путешествие выглядит совершенно «восточным» для тех, кто наблюдает за ним издали. Когда в Херсоне к Екатерине присоединился Иосиф II, «мы делали вид, будто все вокруг воображают, что они с императором собирались покорить Турцию, Персию, возможно даже Индию и Японию»[319]. Это была крайне причудливая ситуация: сами путешественники стремились представить, что же именно Западная Европа воображала об их восточноевропейском вояже. Вполне естественно, этот вояж немедленно преображался в фантазии о завоевании, и особенно в восточные фантазии.

Отправляясь в январе из Санкт-Петербурга, путешественники кутались в медвежьи шубы, чтобы защититься от холода.

Долгие зимние ночи северных широт скрашивало изумительное искусственное освещение.

Благодаря восточной роскоши, у нас не было недостатка в ярком свете, рассеивающем тьму (ténèbres): совсем рядом друг с другом по обеим сторонам дороги возвышались огромные пылающие пирамиды из ели, кипарисов, березы и сосны; таким образом, мы проезжали по огненной дороге, сияющей ярче дневного света. Так, посреди самой мрачной ночи гордая самодержица Севера желала и приказывала «Да будет свет!»[320]

Эти пылающие деревья, триумф дня над ночью, метафора самой России, идущей из ténèbres к свету цивилизации, были лишь первыми из волшебных, «восточных» эффектов этого путешествия. Волшебство продолжалось и днем, когда заснеженные равнины начинали сверкать «с великолепием хрусталя и бриллиантов». Хотя путешественники должны были пересесть на речные суда лишь в Киеве, на Днепре, воображение Сегюра забегало вперед и преображало зимние равнины в «замерзшее море», а сани — во «флотилии легких лодок». Крестьяне с заиндевевшими бородами собирались посмотреть на путешественников, которые останавливались в небольших придорожных дворцах, построенных «как по волшебству». Там, развалившись на подушках диванов, они были недосягаемы для «сурового климата и нищеты этого края», наслаждаясь «тонкими винами» и «редкими плодами», а также развлечениями, которые очаровательная женщина всегда приносит в любую компанию, «даже когда она самовластная монархиня»[321].