Выход 493 - Дмитрий Матяш

— Я прошу прощения, — поднялся на ноги Крысолов, бережно отставив пустую чашку на стол. — Мы благодарим вас за чай и за помощь, — он кивнул на руку Секача, — но нам пора идти.

— Как, уже? — вскочил старый диспетчер, и его лицо приняло такое жалкое, несчастное и беспомощное выражение, что Крысолов почувствовал на себе вину за то, что они оставляют его одного на этом пустынном, полностью скрытом в дымке вокзале.

Он даже думал предложить ему присоединиться к их экспедиции — мало ли, свободные руки никогда не помешают, — но здравый смысл, вовремя напомнивший ему, что старик всего лишь диспетчер, а не солдат, что он не умеет обращаться с оружием и ничего не смыслит в военной тактике, взял верх, и Крысолов, лишь неопределенно угукнув, поднял свой автомат, шлем и направился мимо старика к выходу. Забряцали своими погремушками и Секач с Леком.

— Жаль, что вы так быстро уходите, — встал в дверном проеме диспетчерской Иваныч и почесал за ухом пригорюнившегося на пороге Адольфа. Он улыбался, но при этом был похож на человека, у которого сгорел дом, а он пытался убедить всех, что только рад этому обстоятельству, потому что теперь у него появится возможность построить новый.

— Покажете нам, где самая короткая дорога на магистраль? — пересиливая впервые за столько лет заслезившуюся в нем жалость, попросил Кирилл Валерьевич. — Нам нужно к тому месту, недалеко от дороги… в общем, там сооружения, обнесенные колючей проволокой и с зарешеченными окнами. Знаете, что это за место?

— Да, конечно. Там вроде как военная лаборатория была или что-то в этом роде. Одним словом, на перекрестке свернете направо и никуда не сворачиваете, пока не дойдете до реки, а там — вниз по руслу и выйдете ровно на то место.

— Спасибо, отец, — поблагодарил его Крысолов. — Удачи тебе.

И они двинулись. Шли молча и в тишине. Озёрник их не преследовал, не было видно и других тварей, которые обычно просыпались ближе к вечеру. Туман медленно таял, постепенно возвращая городу обычный, нелюдимый вид. И чем дальше они отходили от озера, тем ниже он опускался, тем больше увеличивалось расстояние между клоками ваты, похожими на путающихся под ногами бездомных щенков.

— Ну елки! — чертыхнулся Крысолов, остановившись. — Баллоны забыл, надо вернуться. Я сейчас, ждите меня здесь.

— Может, все вернемся? — предложил Лек. — Он же говорил, что ламар от нас не отстанет?

— Нет, оставайтесь здесь. Я постараюсь быстро.

Возвращаться Крысолову не хотелось. Он шел, по пути придумывая, что он скажет старику, но кое-как сложенные в предложения слова тут же выпрыгивали из головы, как патроны из рук новичка, впопыхах пытающегося снабдить первую в жизни обойму. Нет, объяснить причину возвращения будет несложно, да он, наверное, уже и сам заметил постороннюю вещь у себя в доме. Труднее всего будет снова уходить, снова оставлять его на пороге одного, добровольно отдавшегося на растерзание бесконечной тоске и суетливому унынию. Уходить, затылком чувствуя на себе его взгляд, полный съедающей его горести и затягивающего на самое дно ощущения покинутости, и не в силах чем-либо ему помочь…

Это было бы поистине трудно.

Было бы, если бы еще на подходе к обветшалому домику Крысолов не заметил, что в его очертаниях что-то непонятным образом переменилось. Это как рассматривать две на первый взгляд одинаковые картинки и пытаться найти в них одно, причем самое каверзное, умело ускользающее от цепкого взгляда отличие. Усложнял задачу и сменившийся фон. Теперь за этим домиком, словно одиноко стоящей средь поля пешкой, высились другие станционные фигуры-здания и сам его величество перрон, с обретшим здесь вечный покой, поданным на посадку, но так и не отправившимся в путь поездом.

Окончательно убедился в неправильности увиденного Крысолов, когда подошел к домику вплотную. Из трубы не шел дым, а факел казался таким старым, будто им освещали себе ночной путь еще степные казаки, основавшие этот город.

Ни хозяина, ни его пса нигде не было видно. Двери подались с трудом — но чему тут удивляться, они давно просели и перекосились под непосильной тяжестью времени. Обстановка внутри знакома. Все так же, как они и оставили, — четыре пустые кружки на столе, комод, полупустой одежный шкаф, телевизор на старинном диспетчерском пульте, беспорядок на кровати…

Все так, но и не так. Крысолов подошел к столу, взял свою кружку, поднес к глазам. На прямоугольном столе осталось круглое белое пятно, словно дырка в именном солдатском жетоне. В кружке было сухо и пыльно, и лишь сухие мелкие веточки вишни подсказывали, что когда-то давно здесь был вкусный, пахнущий летним садом чай.

А от буржуйки тянуло холодом, как от могильной плиты, и уж совсем не верилось, что на ней когда-нибудь мог разогреваться тот закопченный, хоть и азартно вздернувший кверху нос чайник.

Пыль. Все укрыто ею как мягким, ворсистым ковром. Она везде. Она на всем. Она засеивалась здесь, равномерно ложась, слой за слоем, на протяжении многих лет. И никто… никто ей не мог помешать. Никто не мог уничтожать, ежедневно стирая ее влажной тряпочкой. Никто… Никто, потому что здесь давным-давно никого нет. Потому что нет никакого Иваныча, нет никакого Адольфа, они всего лишь продолжение мрачной легенды об ушедших на дно озера детях. Они прекратили свое существование так же давно, как тот поезд, который начал умирать, когда его навсегда оставил машинист…

Как же он сразу не смог сообразить это? «Вишневый… сам собирал». Это же ясно как божий день. Какие вишни? Где он мог бы их собрать, если все деревья ныне напоминают замерших при исполнении какого-то бессмысленного фанданго танцовщиц, вскинувших к небу свои иссохшие, костлявые руки с растопыренными пальцами? Может, кто-то подумает, что раз они похожи на танцовщиц, то это должно выглядеть красиво. Да только нет в этом никакой красоты. Нет в их неестественно выкрученных, обветренных до костей стеблях ничего, кроме боли.

«Я еще из того времени, когда… чай был по талонам…»

Господи, с тех пор же целая эпоха прошла… Когда еще был чай по талонам? В девяностых, восьмидесятых?

Крысолов поставил кружку обратно, закрыв ею ровный белый кружок, взял свои баллоны и уже направился было к выходу, на ходу напяливая их на едва отдохнувшие от тяжести плечи, как его внимание вдруг привлекла статья в лежащей на комоде газете. Он остановился, взял ее в руки, автоматически взглянув на дату выхода (6 июня 2016 года, восемь дней после первого акта войны; господи, они еще печатали газеты), и прочел:

«…загоревшийся прямо на платформе поезд забрал жизни тридцати двух людей, еще около ста доставлены в городскую больницу с тяжелыми ожогами. Также трагически погибли при содействии в эвакуации пассажиров и двое сотрудников железной дороги. Среди трагически погибших и семидесяти семилетний начальник железнодорожной дистанции Рокотов Булат Иванович и…»

И внизу фотография Иваныча, в том же мундире, в котором он их и встретил, только еще с фуражкой на голове.

Крысолов бережно, словно вещь человека, который давно умер, но память о котором ценишь и хранишь, отложил газету, взглянул на фотографии на стенах, аккурат над комодом, и прикипел к земле. С цветной фотографии, где раньше была запечатлена усмехающаяся девочка, наклонив голову к цветам, в ошарашенного Крысолова вместо глаз вперились глубокие провалы, а отвисшая чуть ли не до груди челюсть исторгала черную слизь.

— Это моя внучка, — послышался сзади голос Иваныча.

Крысолов оглянулся, потрясенный, не зная, что и сказать. У него в горле словно застряла воздушная пробка, которую было не по силам ни проглотить, ни выплюнуть. Он знал, что сказать что-то обязательно должен, хотя бы то, что ему жаль, что так получилось с его внучкой, но те звуки, что издало его пересохшее горло, больше походили на скрип старых ставней.

Теперь он и понял, что именно заставило его призадуматься, когда он выслушивал историю о канувших в Лету детях. Ее рассказывал призрак, и утонченное чутье Крысолова уловило в его голосе этот холодок.

— Идите, Кирилл Валерьевич, идите, — спокойно, как отец неизлечимо больного ребенка, смирившегося с неизбежной его утратой, сказал Иваныч. — Вам пора.

И он вышел.

Трогательный момент расставания, который волновал Крысолова по дороге сюда, обратился во что-то презрительно-насмешливое, как улыбка джокера, которая не вызывает никакого другого желания, как врезать ей по зубам. А все заготовленные им слова будто перевернулись вверх ногами и стали задом наперед, словно в тех заковыристых шарадах. Но Крысолова это больше не волновало. Как бы там ни было, а от сердца отлегло и дышать стало легче. Он знал, что старик стоит на пороге — точь-в-точь как десять минут назад, — поглаживает своего приунывшего пса и смотрит ему в спину своими глубокими, истомленными глазами. Возможно, он печалится, а возможно, и наоборот, радуется, что скоро его одиночество вновь примет свою обычную форму, но для Крысолова ничего этого уже не существовало. Для него имели значения лишь люди — живые люди и их судьбы; судьбы же мертвых он всегда предпочитал оставлять мертвым.