Кокс, или Бег времени - Кристоф Рансмайр

отсюда. Теперь он и с открытыми глазами видел свой сад. Только теперь вместе с Фэй и Абигайл там сидела Ань. Каждая из трех желанна, любима и недостижима. Потом на него что-то нахлынуло, волнение, какое он, пожалуй, смутно ощущал, когда родилась Абигайл или когда он впервые лежал в объятиях Фэй. Он почувствовал, что вот этот миг перед лицом императора и его возлюбленной уже не принадлежал ни к какому времени, не имел ни начала, ни конца, был много короче вспышки метеора и все же преисполнен вечности: не измеримый часами, как бы лишенный протяженности, точно отдаленная на миллиарды лет, сияющая точка на небосводе.

Наверное, такой свет причитался каждому человеку, но никто и никогда не мог его удержать, он блуждал в головах и сердцах, замирал на неизмеримое мгновение и продолжал свое странствие. А тот, кто надеялся, что этот огонек, этот свет навсегда останется связан с возлюбленной, с любимым, на самом деле просто шел по запутанному лабиринту. И в итоге находил только пепел.

Но разве каждый, кого на один волшебный миг озаряла такая искра, не был на один удар пульса вечности как бы навеки связан с другим человеком? Связан и полон веры, что все в человеческой жизни, заслуживающее именоваться любовью, стало для него явью. Все, думал Кокс, все.

Внезапно он ощутил полноту этого мига как наивысшее проявление времени, а в нем, точно в капле янтаря, были заключены его любимые, немая и умершая, вместе с тоской по неприкосновенной, недостижимой женщине, что стояла перед ним в зимнем свете и улыбалась. И то, что сейчас обуревало его, было сильнее всякого закона, сильнее всякого страха перед властителем и даже страха перед смертью.

И на глазах возлюбленной человека, который притязал быть Владыкой Неба и Земли, он второй раз пал на колени и не заметил, что плачет.

17 Гуду цюбай, Непобедимый

 Могла ли неутолимая, неодолимая тоска... могли ли слезы обратить в бегство верховного главнокомандующего армией из пятисот тысяч пехотинцев, ста пятидесяти тысяч всадников и семисот военных кораблей?

Когда Кокс, все еще на коленях, открыл глаза, он увидел перед собою лишь встревоженных товарищей и на почтительном расстоянии — Джозефа Цзяна. Очевидно, и переводчик полагал, что слез надо остерегаться, как жидкого железа. Император исчез, а о его возлюбленной напоминал только легкий след аромата, который сквозь время и пространство увел Кокса в глубины его тоски и воспоминаний.

Ничего? Кокс вправду не сознавал ничего, что происходило у него на глазах? Император молча отвернулся, сказал Мерлин, и вышел из дома в снег, более не взглянув на колонну в комнате. И не задал ни одного из вопросов, какие намеревался задать. Красавица в мехах безмолвно поспешила за ним, даже хотела, как послушная девочка, закрыть за собою дверь, но ветер успел намести через порог несколько пригоршней снега. И она отказалась от этого намерения, чтобы не отстать от своего господина, и исчезла следом за Всемогущим.

В первые недели после этого визита — недели мягкой оттепели, когда с горных кряжей в долину ручьями сбегала студеная талая вода, понизившая температуру горячей реки и сократившая все надписи из испарений и облаков, — ближние к власти круги не давали о себе знать. Не приходили ни мандарины, ни секретари, не поступало ни посланий с императорской печатью, ни длинных вопросников по поводу часов вечности, заполнять которые надлежало только на коленях.

Казалось, и для английских гостей, которых двор ненавидел и которым завидовал, Цяньлун снова исчез в тех недостижимых далях, где он и для прочих своих подданных зачастую лишь угадывался, но всегда оставался незрим, как божество, в которое можно веровать, но существование которого удостоверялось лишь великолепием храмов и дворцов да беспощадными священнослужителями.

Между тем Кокс уже не сомневался, что пророчества Цзяна исполнятся, как только часы будут завершены. Заказчик уничтожит его, а возможно, и его товарищей, ибо смертным нет места подле этого творения. Но он молчал, ни слова не говорил ни Мерлину, ни Локвуду, а те не понимали, почему после стольких месяцев усиленной работы, нацеленной на выигрыш времени, мастер теперь норовил добавить то совершенно излишнее улучшение, то новый орнамент.

Отделка! К чему это промедление? Ведь часы готовы. Или почти готовы. А что после последнего визита, когда мастер пал на колени перед придворной дамой в мехах, Великий более не появлялся, скорее всего означало, что он давным-давно убедился, что желание его благополучно удовлетворено, исполнено, и ждет лишь вести о полном завершении. И как раз теперь Алистер Кокс начал мешкать.

Пенелопа, сказал Мерлин Коксу в один из этих дней за завтраком, ты помнишь Пенелопу?

По заказу эдинбургской наследницы одной из шотландских текстильных мануфактур Кокс и Мерлин в первый год их совместной работы изготовили большие, в центнер{6} весом, настольные часы в виде посеребренной модели ткацкого станка. Они назвали автомат в честь Пенелопы, стойкой спартанской царевны и верной жены неверного скитальца Одиссея. Пенелопа ткала и ткала погребальный покров для своего свекра Лаэрта, чтобы не подпускать к себе женихов, которые много лет, пока ее муж в Трое и в иных далеких краях купался в крови, домогались, чтобы она назвала одного из них своим мужем и — царем Итаки.

Время, говорила Пенелопа, ей нужно время. Только когда погребальный покров будет готов, она примет решение. А сама тайком ночь за ночью вновь распускала дневное тканье, чтобы выиграть время, нет, остановить его — пока ее не выдала служанка, впоследствии за это повешенная. Под тиканье упорца эдинбургский автомат равномерными толчками выдвигал из своего нутра тканый ковер из медных, золотых и серебряных нитей; к каждому полнолунию искристый килим был полностью готов, а затем ряд за рядом вновь уходил в постав, распускался и к следующему новолунию исчезал. Автоматическое тканье начиналось снова.

Берешь пример с нашей Пенелопы? — еще раз спросил Мерлин. Ведь Кокс, отодвинув поданный в почти прозрачной фарфоровой миске суп из ростков бамбука, настаивал на необходимости заменить в часах рубины с Малайского архипелага алмазами из Кхмерского царства. А вдобавок перечислил ряд шестеренок, насчет которых не был уверен, что они выдержат первые два грядущих столетия, и которые думал заменить сплавами, по прочности и гибкости сравнимыми с дамасской сталью.

Император определенно отнесется к этому с пониманием, пусть даже работа несколько затянется. Разве не убедился он собственными глазами, что завершение труда