Щит - Михаил Гвор

— Может, не выйдет еще? — усомнился Рат. — Перемерзнет, зимою-то…

— Выйдет, — усмехнулся Зубарь. — У них всё выходит, как скажут. То ли с Велесом в большой дружбе, то ли знают много.

— А если потраву на поля пустить? — начал вслух прикидывать Рат варианты противодействия русинам.

— Попробуй только! — широкое лицо лесоруба исказила гримаса. — Первым череп проломлю. Хоть и помогаю тебе за золото ромейское, а за хлеб, сам понимаешь!..

— Ты что, ты что, — вскинулся Рат, — как можно? Пошутковал я. Выяснить бы, что за семена, а то и достать немного…

— Так в том беды нет. После урожая продавать те семена будут. А сеять их по осени надо. Так что… — начал подниматься с бревна дровосек, показывая, что беседа подходит к завершению.

— Ладно, — хлопнул по колену Рат. — Бог с ними, с теми семенами. Ты мне лучше вот что скажи, почему думаешь, что на Царьград пойдут? Мы вятичам поперек горла стоим. Куда там ромеям!

— Так не русины решают, — Зубарь усмехнулся. — Игорь Безжалостный делу голова. А ему ромейское золото куда как больше глянется, чем ваше. Да и идти ближе. В одну голову вятичам ваших крепостей не взять. Маловато сил.

— Убедил, — кивнул «торк». — Почти. Впрочем, это не мне решать. А почему думаешь, что на следующее лето? Может по весне уже, как дороги станут?

— Не, не успеют. Маловато у них «стали» этой. И печей пока немного. А без оружия нового…

— Попробуй секрет «стали» выведать. И печей этих неведомых. Против русинского оружия надобно свое такое же иметь. Образец бы достать…

— Непросто будет, — усмехнулся Зубарь. — И недешево.

— Держи, — увесистый мешочек перекочевал из рук в руки. — Тут вдвое против обычного.

— Ох, — вздохнул лесоруб, — погубит меня когда-нибудь жадность…

Но «булгарин» уже исчез в лесу.

Дровосек еще раз вздохнул и принялся за погрузку…

Курск, лето 6448 от Сотворения мира, сухий

— Скажи, князь, почему нет?! Ты менял Рубцову дочку на коня! У Щарах-атамана четыре дочки! Очень красивые дивчины! За два коня всех отдам!

Ярослав почесал в затылке. Изю бы сюда… Но «главный торговец», «разрулив» в Киеве «непонятки» с ромейскими и венецианскими купцами, теперь движется в Булгар с очень непростой задачей. Приходится справляться самому. Тем более, не с купцом разговор идет. С ханом. Или с беем. Черт его поймет, у каких степняков как называется самый главный. Вот, например, у этих «оросов»? Кто они, вообще, такие? Сарматы? Роксоланы? Аланы? Так аланы по кавказским предгорьям живут. А сарматы с роксоланами своё вроде отбегали. Скифы — киммерийцы, блин!

Скрытники про Щараха знают немного: все племена в степи не перечтешь. Кое-что накопали, конечно, племя немаленькое. Кочует по южным границам владений Рубца. С сиверами чаще в дружбе, чем во вражде. Дань платит хазарам. По их указке и в походы ходит, хотя крайне неохотно. Может и послать, если шлея под хвост попадет, или покажется невыгодным. В общем, обычный степной князек в вассальной зависимости у кагана. Разве что, к тюркам ни малейшего отношения не имеет. Достаточно посмотреть на «рязанский» нос картошкой и послушать речь, сильно напоминающую восточно-украинский суржик двадцатого века. Только выкинуть все эти «поделити» и «забрати». А что? В донецких степях Щарах и кочует. Да и сивера говорят почти так же. Взаимопроникновение культур, мать их! Вон, атаманом себя кличет. А ведет себя, точно как тюрк. Ест руками, а потом вытирает об одежду. Чупан — не чупан, шуба — не шуба. Что-то ни на что не похожее, но очень степное: долгополое из странной смеси стеганки и овчины.

Ведет себя хан-бей-атаман, как купец на базаре. Увидел подаренного Рубцу коня, посмотрел, на чем русины ездят, и заявился выпрашивать себе «буденовца». Лучше двух. Начал, естественно, с четырех за одну дочку, хотя с самого начала был согласен на обратную пропорцию. Как же тяжело с ними… Понятно, почему Изя перешел на жаргон «братков», умудрившись перевести его на старославянский.

— Я понимаю атамана, — произнес Ярослав. — Щарах достоин такого скакуна. Но атаман направляет копыта своих коней туда, куда укажет хазарский каган. А Итиль — враг мне. Этим летом мне пришлось отрываться от дел, чтобы прогнать шелудивых собак, которых он, по недомыслию, считает своими воинами.

— Нехорошо говоришь, — подскочил атаман. — Никогда не обратят оросы наконечники стрел в сторону братьев-вятичей! Разве хазары хозяева Щараху? Тьфу! Эти презренные отбросы, предавшие веру предков и склонившиеся перед богом торгашей. Если Ярослав решит наказать негодяев, посмевших замахнуться на его земли, Щарах будет биться рядом с Ярославом, как брат. Надо только, чтобы кони «оросов» не отставали от коней их друзей!

Кто про что, а вшивый про баню! Самое настоящее вымогательство с улыбками и непробиваемой логикой. И ничего не сделаешь, здесь так принято. Тем временем, хану-бею-атаману явно понравилась идея совместного похода на хазар. И он начал подробнее развивать тему:

— Ярослав, давай пойдем весной на хазар. Итиль разрушим, Шаркил спалим! Или наоборот. Какая в дупу разница? Добычи на всех хватит, там хари жиииирные сидят! Стоит Щараху клич кинуть, многие к Реке пойдут! И сполы пойдут и аорсы, и исседоны, и сираки… Все!

Верит Щарах в Тенгри-небо. Хазар не любит, религиозные противоречия в каганате более чем сильны. Не сумел принявший иудаизм каган «крестить» народ в новую веру. Да и как? «Огнем и мечом» с кочевниками не пройдет, сбегут. А добровольно… Не бывает так, чтобы добром новую веру поперек прежней навязывать. Вот и не любят мелкие властители центральную власть. А отложиться не могут, сил маловато.

— А что думает атаман о Царьграде? — закинул «пробный шар» Ярослав.

— Хороший город, — немедленно ответил орос с огнем в глазах, — можно много добычи взять. Однако ромеи сильны, — атаман оскалился. Опасения в последней фразе не ощущалось. — Если Рубец и Игорь пойдут с тобой, Щарах тоже в деле. Бери дочек, князь! Всех за одного коня отдам. — снова повернул разговор к лошадям орос.

— Я хотел взять одну жену. И уже получил ее, — осторожно сказал Яр. Не дай бог обидеть. — Но у оросов хорошие женщины. Я обдумаю твое предложение, атаман. А пока прими от меня маленький подарок в знак нашей дружбы, — он протянул собеседнику арбалет. — Из этого самострела можно выстрелить дюжину раз, не вкладывая новых болтов…

Константинополь, лето 6448 от сотворения мира, апрель

Стена за спиной дышала жаром. Привычным, а сейчас еще и полезным, выгоняющим сырость из суставов и мокроту из одежды. Меньше, меньше времени надо проводить в тюремных подвалах. Он давно уже не рядовой дознаватель. И имеет полное право не спускаться на сорок восемь ступеней вниз, в царство ужаса, пропитанное страхом, кровью и липким потом паники. И вонью горелого мяса, когда к телу запирающегося, прикладывают металл, предварительно разогретый до благородного пурпурного цвета, пусть и такой малостью сближая даже последних бродяг с Императорами…

Со стены, сквозь полумрак, разгоняемый лишь десятком свечей, внимательно и понимающе смотрела с иконы Богородица. Никифор размашисто перекрестился. Прости, что держу тебя здесь, в затхлом подземелье. Больше негде, служба поглотила всю жизнь. Дом есть, но хозяин бывает там раз в месяц. Проще сказать, что дома нет, как нет и семьи. Зато есть служба.

Не ошибся когда-то великий логофет дрома[86], когда в милости своей выбрал скромного спафария[87], получившего чин меньше года назад. Выбрал и назначил на это место, сумев разглядеть верного сторожевого пса. Угадал, кто поднимет Северо-Восточное направление из тьмы неприметных оврагов к шпилям в звенящей высоте. Прошло долгих двадцать лет. Кости логофета давно растащили бродячие собаки. Пришедший на смену, по странной прихоти судьбы, упал с крепостной стены. Так бывает, когда пренебрегаешь осторожностью. Паук, плетя ловчую паутину, обязан смотреть по сторонам. Грешно в неуемной гордыне забывать об уроках, преподаваемых Божьими тварями.

По лицу пробежала тень улыбки. Воспоминания… Ты становишься старцем, турмарх[88] Никифор Агапиас. Признайся сам себе. А еще признайся, что ты не так уж плох. Если сумел сплести свою паутину и остаться в живых. Рыбьи косточки иногда очень удачно застревают в горле…

Стук в дверь вспугнул мысли о прошлом. Они ушли, даже не подобрав одежд, прихрамывая и собирая длинными полами грязь, комками валяющуюся по коридорам памяти. Обернулись на прощание, чтобы прошептать сереющими губами: «Мы вернемся, декарх[89]!». Для них он навсегда останется декархом. Молодым и полным сил…

Посетитель не отличался знанием манер. Войдя, небрежно перекрестился на икону. Не спросив разрешения, плюхнулся на табурет. Богородица тут же сменила взгляд с понимающего на презрительный. Она не любила нахалов. Неведомый иконописец, чье имя давным-давно растеклось растаявшим воском, был истинным мастером. Да и выбранная им манера писания позволяла творить истинные чудеса. Энкаустика. Расплавленные краски, дающие объем и глубину.