Когда приходит ответ - Юрий Вебер

Таблицы включения — этот новый инструмент теории — помогут ему верно подойти к задаче, разложить по элементам скрытый ритм многотактного действия. Такт за тактом. По столбикам и строчкам. А затем — и пируэты алгебраической игры. Язык табличный и язык алгебры. О, это та сила, объединенная сила, с которой он, Мартьянов, одолеет любое!

Скорее, скорее туда, к светляку его аккумуляторной лампочки, где белеют листы вычислений и где вместе с полотнищами схем на узко освещенном пятачке разворачивается поле его экспериментов. Скорее, скорее к доказательствам.

Паровоз пыхтел: ну и дорога!

9

Событие, которое потрясло весь мир: Сталинград. Разгром фашистов под Сталинградом. Победа на Волге. Наступление, наступление… Наши наступают!

Событие, которого никто не заметил: на освещенном своем пятачке Мартьянов решил схему с помощью алгебры логики. Первую схему. Целиком, от начала до конца. Сложный релейный узел. Первая схема, первая победа. Но кому он может о ней сказать? В такой час! Кому сейчас до всего этого?

Поднявшись от стола, прослушав последнюю вечернюю сводку, он лег, выключил ночник аккумуляторной лампочки и заснул со счастливой усталой улыбкой.

Это ведь целая глава в истории его поисков,

Глава шестая, — в которой герой повести ищет противника

1

Наконец-то! Снова в этих знакомых старых стенах с дубовой панелью в парадных помещениях, с этими глубокими и исхоженными коридорами, снова среди привычной тесноты лабораторий. По-прежнему, как и было, в тех же стенах института, в которых не успел еще выветриться лазаретный запах эвакопункта, располагавшегося здесь во время войны.

Остатки военного и уже наступившее мирное смешивались друг с другом. Сам директор института, открывший заседание ученого совета, был еще по-военному в генеральской форме, оттенявшей выгодно его умудренную седину. Были и в защитных костюмах. А многие из заведующих лабораториями и старших сотрудников, в том числе и Мартьянов, поспешили уже приодеться в свое привычное, штатское, как полагается по-городскому, по-столичному.

Первый ученый совет после войны, после возвращения из эвакуации. В том же длинном конференц-зале, за тем же длинным столом под малиновым сукном. Общее приподнятое, даже торжественное настроение. Ликование победы окрашивало все. Возвращение к миру, ожидание чего-то нового, большого. И казалось, что впереди теперь только удачи, исполнение надежд. Он даже с удовольствием сидел сейчас за длинным столом ученого совета, что раньше выполнял лишь как обязанность, а сейчас сидел и ждал в нетерпении, что вот он выложит перед всеми свой главный козырь. Конечно, открытая дорога теперь перед всем новым в науке, перед его теорией.

Так казалось.

Лаборатории отчитывались на ученом совете в своей работе за время войны. Говорили с подчеркиванием: «Выполнено по фронтовому заказу», «Задача оборонного значения»… Все это было понятно, и сидевшие за столом кивали одобрительно. Серьезное, вдумчивое лицо директора, как бы молодевшее в обрамлении генеральских погон и орденских ленточек, смягчалось от удовлетворения тем, что он слышал. «Системы одобрены и приняты к производству»…

— Лаборатория семь. Прошу вас, Григорий Иванович! — четко, по-военному произнес директор.

«Ну вот сейчас…» — пронеслось мгновенно в уме, пока Мартьянов вставал и разглаживал перед собой планчик отчета.

Начал он также с практических работ военного значения. Кратко о сигнализации печей на патронном заводе. Кратко о схеме для крекинговых установок. Очень кратко. Вся работа лаборатории этих четырех тяжелых лет свелась, пожалуй, к четырем минутам его отрывистого сообщения.

Директор благодарно поглядел на него, готовясь уже передать слово следующей лаборатории. Но Мартьянов, словно глотнув воздуха в короткую паузу, опередил его.

— Теперь разрешите о том, что же я делал, как работник науки. Для науки, — сказал он подчеркнуто.

— Ну, пожалуйста, — неохотно отозвался директор.

— Вот это здесь… — Мартьянов положил на стол стопу листов, сшитых в тетрадь, в грубом самодельном переплете.

Подслеповатый текст, отстуканный на плохонькой бумаге на старой, пробитой ленте. Тетрадь, сделанная в зауральской школе в последние дни перед возвращением в Москву. Серый, выцветший переплет из старого, негодного скоросшивателя, подобранного в канцелярии. Мартьянов наклеил сверху: «Отчет лаборатории № 7. Разработка научной методики построения релейных схем». Теперь-то он и выложил ее на стол ученого совета в качестве подкрепления своей речи.

Он говорил, как всегда, отрывисто, скупо, будто отдавая команды, только о самом необходимом. Ни о тоске умов на протяжении столетий по какому-то точному языку доказательств, ни о смелых попытках, рождавшихся то под сводами средневековых замков, то в тихих домашних уголках, то в стенах современных университетов, не было даже упомянуто. На ученых советах такая «лирика» неуместна. Он сразу приступил к делу: вот наука алгебры логики и вот какой аппарат для построения релейных схем она предлагает. Несколько элементарных примеров, проделанных тут же на доске, чтобы лучше почувствовали. Ничего лишнего. И все же это мартьяновское сообщение назвали потом в институте (кажется, с легкой руки Копылова) «час железной логики». И директор недвусмысленно посматривал на циферблат.

Мартьянов говорил о замечательной аналогии между характером связей в логических высказываниях и в релейных цепях. И ждал, что эта вскрытая внутренняя логика должна произвести впечатление. Мартьянов показывал перевод языка схем на язык формул, показывал приемы преобразований, оперируя, как решительный командир, знаками сложения, умножения, отрицания, алгебраическими скобками. И ждал, что эта математическая игра увлечет же, черт возьми, воображение присутствующих.

Он следил за выражением лиц. И видел вежливое внимание, которое так хорошо вырабатывается у многих в ученой среде в результате большого опыта всяких нужных и ненужных заседаний. Видел, что его тетрадь в самодельном переплете берут со стола, перелистывают, кладут обратно. («А читает ли кто-нибудь внимательно все эти отчеты?» — мелькнуло вдруг невольно.) Видел, что Копылов о чем-то шепчется, наклоняясь к соседям. Видел также, что директор посматривает на часы.

Он закончил. «Час железной логики». Ждал, еще не садясь, вытирая носовым платком испачканные в меле руки. Ждал, что же теперь, когда он все выложил?

— Желает ли кто-нибудь высказаться по поводу того, что сообщил нам Григорий Иванович?

Желающих не было.

— Может быть, есть вопросы?

Вопросы. Мартьянов был готов к ним. Кто хоть немного со вниманием слушал его, тот, наверное, должен был бы задаться вопросами. В новой методике еще немало уязвимых мест, и Мартьянов сам их прекрасно знает. Например, как быть с мостиками. Предлагаемая им алгебра схем отвечает только двум видам соединений. Параллельное соединение — знак логического сложения. Последовательное соединение — знак логического умножения. «А третье?» — спросит каждый грамотный электрик, каких здесь за столом большинство, подавляющее большинство. А третий вид соединений, мостиковые? Как же с ними? Почему на этот счет его многообещающая логика ничего не говорит?

Он мог бы кое-что на это ответить. Но желающих задать вопросы также не нашлось. Не было замечаний, не было вопросов. Молчание было за столом.

Ну пусть высказанные им идеи не принимаются сразу. Пусть их не подхватывают моментально с восторгом. Но все-таки какое-то отношение должно же быть к тому, что он им преподнес. Пусть даже отрицательное. Он рад был бы услышать, что ему начнут возражать, спорить с ним, даже яростно отвергать. Сцепиться бы с кем-нибудь! Он имел бы возможность привести лишние доказательства, побороться за свою теорию.

А его встретило полное молчание. Сдержанное, вежливое молчание, которое хуже всяких возражений. Только громкий веселый шепот Копылова, будто наклонившегося к соседу, прозвучал за столом:

— Науки разные бывают!

Директор объявил отчет следующей лаборатории. Мартьянову ничего не оставалось, как сесть на свое место. Окружающие избегали встречаться с ним взглядами, словно он совершил какую-то неловкость. Серая тетрадь в грубом переплете одиноко лежала посреди малинового поля на столе.

Конец заседания, все потянулись из зала. К Мартьянову подошел плотный, мешковатый, в очках, Ростовцев, сотрудник одной из лабораторий, и тихо сказал, показывая, что разговор этот между ними:

— Вас не совсем поняли. Но, мне кажется, надо постараться понять.

Мартьянов выпрямился. Это что, сочувствие? Еще этого ему не хватало! Он лишь отдаленно знал Ростовцева. Работает в одной из комнат в нижнем этаже, занимается, кажется, теорией каналов телемеханической связи. Что же ему нужно?