Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Мне, конечно, полная искренность недоступна. Но не умея, может быть, охватить всей правды, не умея уловить ее главных штрихов, я люблю ее, ищу только ее. И я не боюсь спускаться в глубины бессознательного.

st1:metricconverter productid="1 М" w:st="on" 1 М /st1:metricconverter а л а х и е в а Анастасия Григорьевна (1874/75 — 1919).

2 Р о з а н о в Василий Васильевич (1856 — 1919) — философ, писатель и критик.

3 Ш е с т о в (Шварцман) Лев Исаакович (1866 — 1938) — русский философ, близкий друг В. Г. Малахиевой-Мирович.

15 июля

Писатель Л<ундберг>1 (мы звали его тогда Герман) ныне вполне кабинетный, очень деловой, очень удачно приспосабливающийся человек, в годы юности жил бродягой, пешком исколесил Россию, вечно нуждался, однажды из эксперимента хотел уморить себя голодом. Не ел четыре дня, лежал на своем аскетическом ложе, а на стене записка из Л. Шестова: «Если все люди — дети Бога, значит, можно ничего не бояться и ничего не жалеть». И всегда он носил в себе вихревое начало, бурю. И вовне больше всего любил бури. Все катастрофическое (меня при очень личном ко мне отношении подговаривал покончить с собой) и просто бурю в природе любил до упоения. Летом все мы жили на берегу Домахи, рукав Днепра, как только начиналась гроза и Днепр становился гоголевски страшным, наш Герман с веслами на плече устремлялся к своему утлому челну, на котором не раз тонул, и такое светящееся, отважное, отрешенное от всего бытового было у него лицо. Я прозвала его викингом. Другие звали его варяг.

Были 50 лет тому назад журналы «Ваза» и «Всемирная иллюстрация». По ним (и еще по «Сыну отечества») я научилась без всякого содействия старших читать. И первое слово, какое я прочла, было «ваза». С ним соединилось представление о роскошном букете цветов (может быть, такой букет был на облож­ке). И присоединилось к «вазе» таинственное воспоминание — вырезала из журнала фигурку девочки в клетчатом платке, должно быть, это был журнал дамских мод. Контуры девочки, отделившиеся от страницы, произвели впечатление чуда! Было необычайно радостно класть эту девочку на разный фон, ставить, прислонять к чему-нибудь, прятать в коробочку. Тут зачатки ощущения скульп­тора.

И еще что-то: девочка казалась живой, особой формой жизни живой.

Писатель Л. Шестов рассказывал о себе, что такое отношение было у него в 5 — 6 лет к бронзовому мальчику над часами в их гостиной. Он вступил с ним в дружеские отношения. Носил ему даже какую-то пищу, хоть и знал, что он не может есть, но как символ дружбы и питания.

То, что его бронзовый мальчик, как и моя бумажная девочка, не ел, не двигался, не говорил, не мешало общению, не мешало представлению, что это живая жизнь. Это была только особая форма жизни, как и у самой любимой моей игрушки, солдатской пуговицы.

st1:metricconverter productid="1 Л" w:st="on" 1 Л /st1:metricconverter у н д б е р г Евгений Германович (1887 — 1965) — писатель, литературный критик. Автор «Записок писателя» и мемуарной прозы «От вечного к преходящему», которая стала аллюзией названия дневниковых заметок В. Г. Малахиевой-Мирович

«О преходящем и вечном».

13 октября

Побочный сын Льва Шестова Сережа Листопад1, который в отроческие годы, не переставая, терзался своим бессемейным положением (мать — безграмотная, выпивающая женщина), допытывался у меня однажды, упала ли бы я в обморок, узнав, что его раздавил кабриолет. И прибавил: «Каждому человеку необходимо, чтобы кто-нибудь упал в обморок, когда скажут: Ивана Ивановича раздавил автомобиль».

Эта ребяческая потребность шевелится во мне иногда. Потребность быть для кого-нибудь центральным лицом — матерью, любимой бабкой, единственным другом. Теперь это легко заглушить, но еще недавно это был мучительный ущерб. И опять возникает вопрос: зачем людям нужно это — быть любимым? Движение души, ее рост, жизнь ее ведь совсем не в этом, а в том, чтобы самой любить, давать себя, «искать своего».

…Я вижу, что любить, как я, — порок,

И вижу, я слабей любить не мог,

вместе с Лермонтовым могу я сказать о себе, озираясь на свою прошлую жизнь. Какое огромное пламя зажигала во мне любовь, какие невыполнимые на этом свете задачи ставила перед душою, какие требования — непременно быть Лоэнгрином — предъявляла мужской душе. И сколько затрачено было душевных сил и сердечного горя над несоответствием этих запросов с ответом жизни и с собственной немощью.

Пропустила встречу, может быть, более важную, чем все остальные. Лев Шестов, его любовь, мой полуответ и через несколько лет — два месяца ответа без слов, но когда каждое слово, каждый вздох уже ответ. Здесь от начала до настоящей минуты, хотя мы разлучены уже 10 лет, глубинное доверие друг к другу и взаимное, обновляющее, окрыляющее дуновение при встречах.

Если бы я могла выбирать, с кем из этих людей хотела бы я встретиться в будущих жизнях, я назвала бы одного Льва Шестова. А может быть, и его бы не назвала. И может быть, чуяли это красавцы и некрасивые, юные и пожилые. И пугались. Или утомлялись. Или раскланивались.

И любил меня по-настоящему только один из тех, кого и я любила. Но тянулось ко мне в свое время много мужских душ. А может быть, просто мужские вожделения.

st1:metricconverter productid="1 Л" w:st="on" 1 Л /st1:metricconverter и с т о п а д (Листопадов) Сергей Львович (1892(?) — 1916) — внебрачный сын Л. И. Шестова и Анны Листопадовой.

4 ноября. Москва. Красные Ворота

Красные и желтые огни трамваев в безритменном хороводе кружатся по тесной площади. Один за другим несутся и перекрещиваются автомобили, развертывая перед собой длинные веера зеленоватого света. Глухой гул, приглушенные гудки сирен и железный лязг колес врывается в мои окна день и ночь. Город. Ожесточенная погоня за куском хлеба, за ржавой селедкой. И рабий страх. Таков обыватель — четвертая, и пятая, и шестая категория. Комсомол, рабочие — первая категория — по-иному ощущает себя. У худших — «торжество победителей» в очень вульгарной форме. У лучших — энтузиазм строителей Новой жизни.

У середины — стадность и спокойствие обеспеченного завтрашнего дня.

1931

25 апреля

В сущности, я — приживал. Такой жребий, такая линия. Иначе не умею, не знаю, как прожить. И может быть, потому легко мирюсь с этим, что иначе понимаю и человеческие отношения, и судьбы, чем то мироощущение, где слово «приживал» возможно. Я сказала: «В сущности — я приживал» — в миг, когда посмотрела на себя со стороны, глазами, не похожими на мои. Только изредка я ощущаю неловкость и грусть от зависимого и неполноправного положения. Чаще я не смотрю ни на себя, ни на кого другого сквозь эту призму. Так, однажды Ольга1 в Ростове собиралась на скрябинский концерт в совершенно развалившихся башмаках. Т. Ф. Скрябина2 сострадательно сказала: «Неужели вы решаетесь в этих башмачках идти!» — «Я на них не буду смотреть», — ответила Оля. И после Т. Ф. не раз вспоминала это и прибавляла: «Тут есть, чему поучиться». Учиться, научиться этому нельзя. У Ольги и у меня, у таких людей, как мы, в этом отношении — наследственное устройство зрительное, или душевных глаз, бессознательно отвращает душу от мешающих ее главному процессу явлений. Там же, где это почему-нибудь не удается, такие души жестоко страдают.

1 Б е с с а р а б о в а(Веселовская) Ольга Александровна (1896 — 1968) — автор дневников, близкий друг В. Г. Малахиевой-Мирович. Подробнее о пребывании в 1920 году в Ростове см. в кн.: «М. Цветаева — Б. Бессарабов. Хроника 1921 года. Дневники Ольги Бессарабовой. 1915 — 1925».

2 С к р я б и н а (Шлетцер) Татьяна Федоровна (1883 — 1922) — пианистка, вторая жена А. Н. Скрябина.

5 мая

Последние дни К. П. Тарасова1 (со слов дочери его А. К. Тарасовой).

…Осенью прошлого года туберкулез перешел с легких на горло. Последние месяцы были мучительны. Не помогали ни ингаляции, ни прижигания. Трудно и больно было глотать. Распухли гланды и вся полость рта. Голос упал до шепота. Во время одного из сильных приступов боли К. П. сказал жене своей (всю жизнь с самоотверженной преданностью служившей ему и нежнейшей заботой окружившей его последние дни): «Дай опиума!» Сказал повелительным голосом, и по лицу было видно, что он испытывает нестерпимую боль. Она спросила: «Сколько капель?» Он не ответил, потом прохрипел: «Скорее. Дай морфий». Она опять спросила: «Сколько?» — и в ужасе воскликнула: «Костичка, что с тобой?» Он указал на горло и сказал неожиданно громко: «Торквемада». Эта была его манера выражаться. Она поняла, что он говорит о муках инквизиции. И опять спросила: «Сколько капель?» У него глаза блеснули решительностью, и, протянув руку, он сказал: «Все. Дай все». Она поспешила унести пузырьки подальше. Он впал в бредовое состояние и в полубреду шарил у себя на столе, отыскивая их.

Это был предельный пункт боли. Но под этим было и другое. Он проснулся с необычайно светлым, успокоенным лицом, так что Л. Н. невольно спросила: «Костичка, тебе лучше?» Он ответил с усилием, но внятно: «Был прелестный кошмар». Она переспросила: «Сон?» Он повторил: «Был прелестный кошмар: берега уплывают. Впереди — светлое пятно. Река. Впереди — море. Ничего этого на мне нет (указал на тело). Я двигаюсь, но не иду — лечу. Этого нельзя рассказать».