Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Это был предельный пункт боли. Но под этим было и другое. Он проснулся с необычайно светлым, успокоенным лицом, так что Л. Н. невольно спросила: «Костичка, тебе лучше?» Он ответил с усилием, но внятно: «Был прелестный кошмар». Она переспросила: «Сон?» Он повторил: «Был прелестный кошмар: берега уплывают. Впереди — светлое пятно. Река. Впереди — море. Ничего этого на мне нет (указал на тело). Я двигаюсь, но не иду — лечу. Этого нельзя рассказать».

В часы, когда боль ослабевала, он спокойно и даже шутливо говорил о конце: «Вот проедут дроги. И адрес — Деловая улица». Сказал, что у него готово белье. Но просил надеть две рубашки. (Не хотелось быть одетому небрежно.) Дочь Нина сказала: «А туфель ты не припас» — «Там не нужно ходить», — ответил он с улыбкой. Однажды заботливо заговорил о том, что желал бы, чтобы в день похорон была хорошая погода. Прибавил: «На Байковой горе глина, вам трудно будет идти».

Иногда высказывал сожаление, что не увидит, к чему приведет пятилетка. Но чем дольше, тем больше отходил от интересов земного порядка. Раз сказал со светлым и торжественным лицом: «Я все сделал. Я родился. (Какое волнующее это „родился” в порядке земной повинности и участия в ней собственной воли к жизни.) Я родил вас (это обращение к сыну и дочери). Сделал все, что мог, в порученном мне деле. И выслужил пенсию Ниле».

За четверть часа до конца его Л. Н. (жена) ушла в аптеку. Нужен был боржом, без которого он не мог принимать пищи. Много заботливая ее натура и, может быть,  бессознательно искавшая передышки от напряженного сопереживания мук любимого, она взяла на себя это дело, которое можно было бы поручить Нине. У ложа К. П. остались сын Юрий (доктор), дочь Нина и внучка Галочка. Юрий заметил, что пульс падает. Он впрыснул камфару. Отец спросил: «Что это?» — «Камфара», — ответил Юрий. К. П. сделал безнадежный жест и повернул голову к портрету жены, висевшему над ним. Долго, пристально смотрел, и глаза его наполнились слезами. Потом, по словам Нины, взгляд его устремлялся все дальше-дальше, и как-будто он видел уже не портрет, а другое, необычайно важное. И Нина и Юрий поняли, что он кончается. Они молча обняли его голову и потом так же молча закрыли глаза. Только тогда Юра молча склонился к нему на грудь и зарыдал. И горько заплакала Галина: «Я потеряла не только деда, я потеряла друга».

Хоронили в прекрасный весенний день 3 мая. Исполнилось желание Кости. Было легко идти на глинистую гору провожатым. Распускались клены Байковой горы, зацветала сирень, пели соловьи. Когда похоронная процессия подошла к кладбищенским воротам, раздался звон (случайно — похороны были гражданские). Когда опускали в могилу, тоже случайно донесся шопеновский похоронный марш — его любимый. Все было, как он хотел. И опустили его прах в могилу с тремя красными розами на груди — подарок Л. Н. и Аллы. Были венки. Были речи. Об утрате не только профессора, но и учителя жизни. О его высоком сознании долга, о неутомимом труде, о справедливости, о человечности. О заслугах перед университетом. Сняли маску и поставили на факультете, поместили в аудитории его бюст. Но лучше всех сказал один печник, сдружившийся с К. П. во время перекладки печи в его комнате: «Верный был человек. Таких мало. Что скажет — так и есть. Не брехал. И знал, что сказать. И мог. Одним словом — верный». У него не хватило речистости, он сделал жест, подтверждавший верность слова «верный», и всех взволновал этим словом, вдруг передавшим ту силу веры в человека и нравственной крепости, какой так богат был К. П.

Похоронили его на высокой горе между двумя каштанами. Не его, конечно, а милый прах, изможденное тело, величавое лицо с серебряной бородой, одежду, которую он так заботливо приготовил, красные розы…. А его унесла эта светлая река, световой поток в океан Вечной жизни, прибой которого он почувствовал еще тогда, когда пережил космическое пробуждение космического сознания лет 15 — 16 тому назад.

1 Т а р а с о в Константин Прокофьевич (1865 — 1931) — врач, профессор Киевского университета, отец А. К. Тарасовой.

25 мая. Сергиево. Нижняя улица

Очередной шатер моих кочевий. Кукуевское кладбище. Возвращались с могилы старицы моей, натолкнулись (я и Соня) на бесчинствующую молодежь. Рабочие, человек пять, один с гармошкой, с ними молодая женщина. Орали песни, потом стали плясать под гармошку, возле церкви, на одной из главных аллей кладбища. Сначала меня обуял гнев, но удалось подавить его. Я сказала: «Милые мои, ведь тут горе человеческое. Горю, слезам нужна тишина, место ли тут гармошке и танцам». Один из парней с хорошим лицом спросил: «Вы тут схоронили кого-нибудь?» Я ответила: «Не я одна, смотрите, сколько тут схороненных, вон там две девушки плачут. Вы, может быть, не знаете еще этого горя, но придется ведь и вам хоронить». Другой парень перебил меня: «Мы не знали, нам сказали, что тут гуляйте. Что ж, мы можем и в другом месте…» Гармонист, чтобы не сдаться сразу, брал еще на гармонике такты, но все замедленнее и тише. Девушка, которая смотрела на меня сначала как злой зверек, отвела глаза и задумчиво утупила их на соседнюю могилу. Другие тоже оглядывались, как будто только сейчас осознав, что они среди могил и что есть в мире смерть и горе.

7 июня

Длинный день, захолодалый: в мае вдруг октябрь. Я совсем одна на Зубовском бульваре, и это очень хорошо. Но болит голова (почти месяц грипп с осложнениями), и это плохо. И чтобы уйти от этой надоедной боли, беру тетрадь. Но не могу сосредоточиться. Буду писать пустяки, по ассоциации. Что в голову взбредет.

Пустяки.

«Я — плохая актриса, вы — плохая писательница», — со смехом сказала однажды Н. С. Бутова1. Она была хорошая, и очень, актриса. Но я плохая, вернее, никакая писательница.

Мне было 29 лет. Зин. Венгерова2 сказала мне: «Вам необходимо переехать в Петербург и стать заправским литератором». Меня ужаснуло это слово — заправский, и эта перспектива. И я стала по-прежнему кружить по свету.

Во мне атавизм предков-кочевников. Оседлость в зачаточном состоянии.

Я бы хотела иметь такую точку на земном шаре, куда я могла бы возвратиться к друзьям месяца на 2 — 3 в год. Остальное — странствия. И хорошо бы с котомкой, пешком (по русской земле). Но непременно и в Египет, в Палестину,

в Индию, на остров Ноа-Ноа, к Северному полюсу, в Бретань, в Италию, к фиордам. Надо признать, что и земного шара для моих странствий мало, больше, чем во все эти страны, хотелось бы на Орион, на Южный Крест.

1 Б у т о в а Надежда Сергеевна (1878 — 1921) — актриса МХАТа, близкая подруга

Л. Шестова, В. Малахиевой-Мирович. Ей посвящен одноименный очерк писателя Бориса Зайцева (Собрание сочинений в 11 томах, М., 2000. Т. 6, стр. 83 — 88).

2 В е н г е р о в а Зинаида Афанасьевна (1867 — 1941) — литературный критик, историк западноевропейской литературы.

30 июня

Сейчас, проходя мимо, точно в первый раз увидела на фронтоне бывшей Городской думы на красном кумаче слова: «Революция есть вихрь, сметающий со своего пути все, что ему противится». Обывателю, может, не нравится, что вихрь унес его привычные удобства, его любимые книги (как «противящиеся вихрю»), любимые игры и занятия. Обыватель прав, трижды прав в своем ужасе, в скорби своей, когда вихрь душит и бесследно уносит любимых людей. Но ему не на кого роптать, некого проклинать. Не странными ли показались бы и проклятия самуму, захватившему в Сахаре караван, или землетрясению, разрушившему до основания Мессину. Скажут: там не в людях причина, там циклон или хтонические силы. Вот этой аналогией и поразился сегодня мой ум. Я и раньше так думала в моем стихотворении. «Революция» — это записано лет пять-шесть тому назад. Но сегодня эта мысль из мимолетной лирики не привыкшего размышлять на социальные темы мозга превратилась в крепкий кристалл сознания. Стихия, циклон. Terramotte. Люди здесь очень мало значат. Они делают ошибки, жестокости. Неизбежные, потому что свойственно человеку и ошибаться, когда вокруг все сложно и сумасшедше динамично, и быть жестоким, когда власть, положение властителя удаляет отдельных лиц и группы их на расстояние, где они уже цифры, отвлеченность, преграды «вихрю». Неизбежно вертится в циклоне революции и та поднятая вихрем пыль и гниль столетий и разнузданных страстей, которая делает для нас, если мы не на фронте, таким отравным воздух жизни. Фронтовики (я не говорю о хулиганах, присосавшихся к революции, которым пыль и гниль — родная стихия), фронтовики-бойцы надевают противогазы. Они наполнены воздухом той страны, будущими завоевателями (а некоторые уже и строителями) которой они себя чувствуют. Наконец… к чему только не принюхивается чистый и верный своему долгу солдат в окопах. Вихрь сваливает храмы. Но разве нельзя построить новые, лучшие, если они будут нужны человеческому духу? А может быть, пришло время нерукотворных храмов. Не знаю, дохнул ли на меня воздух Kinderlan с надписи о вихре, или совпало прочтение ее с тем, что в этот миг сложились те же строки в глубине сознания. Но так ясно мне сейчас, что вихрь, который и у меня унес многое, — очистительный, что он пронесся в полосе, где не будут разрушены высшие культурные ценности, что угасить дух нельзя.