Интенция - Виктория Юрьевна Побединская

Тишина.

За окном завыла медицинская сирена. Надо было уходить, но я застыл, словно цементом облитый у порога.

Виола поднялась, медленно подошла ближе. Ее глаза блестели так, словно она вот-вот заплачет, и мне хотелось уничтожить чувства, что рождались внутри в этот момент. И без них было тошно. Она открыла дверь, провожая меня, и тихо спросила:

— Если ты так упорно пытаешь доказать, что тебе никто не нужен, что ж тогда такой одинокий?

Вместо ответа я развернулся и вышел прочь. Просто сбежал.

Что я мог ей сказать? Что никогда не стану тем, о ком она мечтает? Что не смогу жить жизнью простых людей? Что не умею даже любить по-человечески?

Я выскочил на улицу, чувствуя, что еще чуть-чуть и со всего размаху вмажу кулаком по идеально белой стеклянной вывеске с липовым названием фирмы, которым прикрывался Коракс. Так и видел, как старик Уоррингтон метнулся бы навстречу, рассыпаясь проклятьями, а пострадавшая табличка — крошеными стеклами. Как идущие мимо прохожие, на секунду остановившись, развернулись бы вполоборота, но тут же, отводя безразличные взгляды, зашагали дальше. Это не их беда.

И может, стало бы легче. Хотя бы на мгновение боль в руке перекрыла жжение в груди.

Я с детства знал, что боль можно продышать. Вдох носом — резкий выдох ртом. Любая боль — кратковременна, нужно только перетерпеть пик.

Только в тот раз не сработало. Эта травма была иной, словно от нее не существовало никаких анальгетиков, кроме хрупких рук, покрытых веснушками губ и глубины синих глаз, к которым меня тянуло с непреодолимой силой.

И это означало лишь одно — я конкретно влип!

Занавес!

***

Пихнув плечом дверь и не включая свет, я бросил ключи на тумбочку и рухнул на диван, приложившись головой о подлокотник. Рука с зажатым в ней телефоном соскользнула вниз, касаясь пальцами пола. И наступила тишина.

На стене тикали часы, и, казалось, я в состоянии расслышать даже хруст вращающихся шестеренок. А может, это мысли, застревая, скрипели друг о друга.

В коридоре послышались голоса, входная дверь распахнулась, впуская полоску желтого света. Не включая лампы, Арт хлопнул дверью и протопал на кухню. Я молча следил за перемещающейся по комнате фигурой.

— С возвращением!

Он обернулся на голос, но ничего не ответил. Обычно так Кавано выражает свой протест. Только на этот раз против чего? Или кого? Я не знал.

Будь у меня побольше сил, я бы попытался ухватить причину, но все, чего я хотел, чтобы меня оставили в покое. Я чувствовал себя как разбитая чашка, в которую сколько не лей, все равно до конца не заполнится. А значит, можно еще добавить. Удивительно, как я продержался целый день, умудрившись никого не прибить при этом.

— Сколько мы дружим, а, Ник? — вместо приветствия вдруг спросил он.

Если ему захотелось пофилософствовать, то мне было не до этого. Я медленно выдохнул:

— Слушай, Арт. Давай позже? У меня был просто отвратительный день.

Свет зажегся, и я, присев, прикрыл рукой глаза. В комнату вошел Шон, бросил в угол спортивную сумку и принялся стягивать ботинки. Арт, поморщившись, кое-как затолкал свой рюкзак в забитый хламом шкаф и привалился к нему плечом, старательно делая вид, что спокоен. Хотя, судя по тому, как дергалась его нога, в его голове происходили настоящие баталии.

— За все это время я хоть раз тебя подставил? — спросил он. Сдержать раздраженный тон все же не удалось.

— Арт, успокойся, сейчас он объяснит, — перебил Шон. В отличие от Кавано, повреждения которого выдавал только выглядывающий из-под кофты хвостик бинта, Рид выглядел весьма потрепанным. Кулаки разбиты, на скуле уже желтеющий синяк. На какие сборы они ездили?

Я поймал его взгляд, вопросительно подняв брови, но друг покачал головой, мол, разбирайся сам.

— Хорошо. — Я прищурился от бьющего в лицо света и, опираясь локтями на колени, спросил: — Какое еще дерьмо случилось?

Арт резко развернул голову и, яростно блеснув глазами, произнес:

— Это дерьмо называется дружба. С тобой.

— С чего вдруг такие наезды?

— Ты мне скажи, — развел он руками. — А заодно поясни, какой я недоумок, что до сих пор не догнал, что ты меня «спас», оказывается? И почему слышу об этом от твоего американского дружка?

Шон застыл у порога, наблюдая за нашим зрительным поединком.

— Что бы я не сделал, это было для твоего блага, — спокойно произнес я, пытаясь сдержать злобу. Не на Арта, скорее, на себя. За то, что довел одного из нескольких людей, по доброй воле терпящих меня рядом.

— Мне-то не ври! — выплюнул он. — Или ты считаешь, я в восторге, когда меня прилюдно отделывают? Перестань лезть в мою сраную жизнь и решать там что-то!

— Арт, остынь! — Шон выставил перед ним руку.

— Ты встаёшь на его сторону? — закричал он, готовый сорваться с катушек и накинуться на меня, несмотря на сломанные ребра.

— Я ни на чью сторону не встаю, — медленно ответил Шон, отчего Арт подавился возмущенным вдохом.

— Арт, послушай… — В этот раз получилось ровнее, но наигранное спокойствие не могло скрыть давящую на горло злость.

— Да не хочу я тебя слушать! — прошипел он в ответ. — Ты эгоистичный кусок дерьма!

— Какого черта я вообще перед тобой тогда оправдываюсь? — проснулась внутри ершистая тварь, отвечающая за большинство моих идиотских поступков.

— Действительно! Человек, который никогда ни перед кем не оправдывается! — выплюнул Арт с ядовитой насмешкой, развернулся и, схватив свой телефон, крикнул: — Я ухожу.

Прошло несколько секунд. С языка уже готова была сорваться очередная колкость, но спас Шон, коротким:

— Дров только не наломай.

— Не дурак, — бросил Арт через плечо и хлопнул дверью.

В конкурсе на самый паршивый день я бы взял золото. Однозначно.

Шон опустился рядом на диван.

— Хреново выглядишь, — сказал я первое, что пришло на ум.

—