В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

Я начал воспринимать малышей, как некий барометр насилия. Пока они здесь, считал я, омохитхи не нападут на нас. Мне было страшно не столько за себя, сколько за эту ребятню. Я не мог себе представить реакцию Каффа, если какие-нибудь проказники попробовали бы открыть люк, ведущий на его этаж. Самым большим озор­ником был очень некрасивый заморыш, туловище кото­рого напоминало треугольник. Именно треугольник, потому что у него были очень широкие плечи и удиви­тельно узкие бедра, гораздо менее развитые, чем у его собратьев, словно природа еще не решила, каким полом наделить это существо. Его некрасивость подчеркива­лась еще и тем, что он постоянно кривлялся; его рожица летучей мыши ни на минуту не приобретала спокойно­го выражения. Другие малыши никогда не приближа­лись ко мне поодиночке, они предпочитали выступать сообща. Этот же часто шел один прямо передо мной. Малыш чеканил шаг, высоко поднимая локти и колени с высокомерием молодого офицера. Я не обращал на не­го внимания. Задетый моим пренебрежительным отношением, он устраивался прямо возле моего уха и начи­нал произносить длинные речи. В таких случаях я брал его за плечи и разворачивал на сто восемьдесят граду­сов. Он удалялся, откуда пришел, двигаясь, словно за­водная игрушка. Но однажды он переборщил.

Как-то вечером я сидел на скале, пытаясь зашить сви­тер, на котором и так не было живого места. Малышня уже отправилась в свой подводный мир. Остался только Треугольник. Каждое утро он появлялся первым, а каж­дый вечер уходил самым последним. Малыш стал тере­бить мое ухо. Я и так был не весьма искусным портным, а тут еще его пальчики раздражали меня. Неожиданно я почувствовал, что он прижался ко мне всем телом. Его руки обвили мою грудь, а ноги обхватили бедра. Более того: он принялся сосать мочку моего уха. И, конечно, сразу получил затрещину.

Господи, как же он плакал! Треугольник бегал с вопля­ми, страшно подвывая. Я было засмеялся, но тут же в этом раскаялся. Нетрудно было догадаться, что он отли­чался от своих сверстников. Продолжая плакать, Тре­угольник побежал к северному берегу, но прямо у линии волн замер, словно решив, что здесь не найдет себе уте­шения. Не теряя ни минуты и не прекращая рыдать, он направился к южному берегу, но на этот раз даже не опу­стился на песок. Плач перемешался с безутешными сто­нами, и малыш начал кружиться на одном месте, как юла.

Иногда сочувствие открывается нам, как вид цвету­щей долины за последним холмом. Я спросил себя, на­сколько этот подводный мир отличался от нашего: вне всякого сомнения, там были отцы и матери, а поведение Треугольника доказывало, что были и сироты. Я не мог больше выдерживать рыданий Треугольника и взвалил его себе на спину, как мешок с мукой. Я отнес его на ска­лу и устроился шить снова. Он опять припал ко мне всем телом, принялся сосать мочку моего уха и так и за­снул. Я пытался оставаться равнодушным.

14

Я понимал, что эти спокойные дни были лишь хруп­ким перемирием, что каждый час без воя и выстре­лов являлся бесценной отсрочкой. Я изо всех сил гнал от себя мысли о том, что произойдет дальше, рано или поздно, каким бы ни было это будущее. Человечес­кая слабость в том и состоит, что мы создаем себе надеж­ду, провозглашаем ее раз, и другой, и третий – до беско­нечности, и само это настойчивое повторение приводит к стиранию границ между желаемым и действительным. С каждым днем появлялись новые приметы ухода антарктической зимы, которая уступала место бурной весне. Солнце улыбалось нам с каждым разом все дольше; каж­дый день отвоевывал у тьмы драгоценные минуты. Снег теперь шел не так часто, редкие снежинки становились все мельче и прозрачней. Иногда нельзя было понять, то ли шел снег, то ли дождь. Туман нас уже не обволакивал, как раньше. Облака поднялись выше над горизонтом.

Я отказался от ночных дежурств на балконе с Батисом. В этом теперь не было нужды. Но мне представля­лось, что время нам подарено не зря: присутствие малы­шей не только означало перемирие, но и давало обеим воюющим сторонам возможность передышки. Я сказал ему:

– Они не нападут на нас, Кафф. Эти детеныши – наш щит: пока они здесь, нас никто не тронет. Ни днем, ни ночью. Отдыхайте.

Батис пересчитывал пули.

– Если однажды утром малыши не вернутся на ост­ров, вот тогда нам надо будет волноваться. В тот день, вероятно, что-нибудь произойдет, но я не знаю, что именно.

Кафф развязывал шелковый платок, считал пули и снова завязывал узелок. Он обращался со мной так, словно я никогда и не жил на его маяке.

Кроме того, присутствие Треугольника осложняло ситуацию. С того самого дня, когда я разрешил ему при­близиться ко мне, он не отходил от меня ни на минуту. По ночам даже спал рядом со мной, ничего не ведая о наших заботах и тревогах. Этот малыш был настоящим клубком нервов, он возился под одеялами, как ог­ромная мышь. Бедняга долго не мог успокоиться, а по­том принимался сосать мое ухо и засыпал, прижавшись ко мне и свернувшись клубочком: его нос издавал звуки, подобные шуму в засорившихся водосточных трубах. Но я благословлял его. Когда взрослые сталкиваются с ребяческим эгоизмом, их боли и невзгоды отступают: наверное, не выдерживая сравнения. Я: Чем кончится эта война миров? Он: Какая тут теплая постель!

Однажды утром мы собрались на скале перед маяком: Анерис, Треугольник и я. Мы играли в снежки и хохота­ли до упаду. Кафф возник неожиданно, он напомнил мне мокрую ворону. Его длинное черное пальто, волосы и борода, тоже черные, резко выделялись на белом сне­гу. Он нес винтовку, гарпун и поленья, прижимая их к себе двумя руками. Его поклажа была невероятно тя­желой. Думаю, что не со зла, а просто по привычке он положил конец нашей игре. С неожиданной яростью он погрозил палкой Треугольнику, который убежал испу­ганный, и увел с собой на маяк Анерис.

Батис, видимо, усматривал опасность нашего заня­тия, с первого взгляда такого безобидного. Мы просто резвились, это была игра. А в игре, даже самой наивной, проявляется общность интересов и равноправие; исче­зают границы, иерархии и биографии. Игра – это пространство для всех и каждого. И этот простой мир дру­желюбия не мог прийтись по душе Батису Каффу.

Прежде чем он исчез за дверью, я кинул в него сне­жок и попал прямо в затылок.

– Эй, Кафф, улыбнитесь хоть чуть-чуть, – сказал я. – Может быть, нам даже удастся выйти живыми из этой переделки.

Он бросил на меня взгляд, каким последователи основ­ной линии партии награждают ревизионистов. Кидать в него второй снежок было бы по-настоящему опасно.

За время пребывания на острове мое восприятие ми­ра изменилось, хотя я сам не отдавал себе в этом отчета. С наступлением каждого нового дня солнечные лучи проводили границу между подводным и надводным ми­рами, и непримиримая их вражда прекращалась. Однако иногда именно в эти последние минуты ночи чудовища преподносили нам сюрпризы. Природа нашего острова была относительно безжизненной: ни птиц, ни насеко­мых. Все звуки, не связанные с нашей с Батисом деятель­ностью, доходили до нас с небесного свода или из мор­ских глубин. Мы с Каффом ненавидели тихие дни. Когда на море был штиль, а ветер затихал, наши нервы испытывали дополнительное напряжение. В любом шорохе нам слышался противник, а потому при малейшем подо­зрении начинали стрелять из ракетниц. Однако теперь я видел мир по-иному. Мне стоило некоторых усилий вос­становить опыт моей прошлой жизни, когда тишина не заключала в себе угрозы. Рассвет вставал над островом. Малыши всплывали на поверхность и начинали играть в окрестностях маяка. Батис удалялся в свое убежище, как слон, который спасается от назойливых москитов. Таким образом он поворачивался спиной к реальности.