Ангел света - Джойс Оутс

— Ах да, — говорит мистер Мартене: ему не по себе, хоть он и улыбается, — тогда ты знаешь, где это… я хочу сказать, ты знаешь, что это не ближний путь. Расстояние немалое.

— Немалое, да, — говорит Мори.

Четверть пятого. Но больше он не станет смотреть на часы.

ОДНОКЛАССНИКИ

Встречаясь после большого перерыва, они всегда обеспокоенно вглядываются друг в друга — даже пока обмениваются крепким, как положено джентльменам, рукопожатием — и проверяют, не изменилось ли что-то между ними.

Проверяют, не забыл ли другой.

Или не решил ли поставить преграду чувствам.

Или не нашел ли кого-то более для себя важного, более насущного.

Обычно Мори поначалу держится застенчиво, краснеет от удовольствия, начинает заикаться; Ник же восторжен, энергичен и даже несколько задирист. (По-школьному игриво и бесхитростно — в стиле Ганса Швеппенхайзера.)

Если Ник по обыкновению ударяется в хвастовство, даже когда они с Мори вдвоем — пошли выпить или пообедать на скорую руку, — объясняется это (говорит себе Мори) тем, что Нику есть чем хвастать: такая у него удивительно сложная жизнь. И Мори всегда готов, даже жаждет его слушать.

Месяцы, проведенные в аппарате сенатора Солтонстолла, у которого Ник столькому научился — куда больше, чем хотелось бы сенатору; странная беседа с генеральным прокурором штата Массачусетс, которому так понравился Ник, но который в данный момент не мог его к себе взять; яркий, но непродолжительный роман с тридцатилетней женщиной-юристом; маниакальное увлечение теннисом; предполагаемое путешествие вокруг света и с некоторым пор — высокооплачиваемый пост в конторе «Белл, Джэйнеуэй, Прешер и Прешер». Конечно, Нику по — прежнему хочется со временем перебраться в Вашингтон. Но на своих условиях. Он очень одобряет то, что Мори согласился работать в Комиссии по гражданским правам, но жалованье… да, жалованье, конечно!.. Ник с сардонической усмешкой тихо произносит, что ему столь откровенный идеализм не по карману.

И, не удержавшись — будучи Ником и человеком, склонным говорить чуть ли не грубости, чуть ли не оскорбления, — добавляет, что его милое семейство едва ли могло воспитать в нем идеалиста, так что придется ему самому это в себе вырабатывать.

— Да, — слышит Мори свой голос и краснеет еще больше от сознания своей вины: угораздило же его родиться наследником Хэллековской медно-алюминиевой, — да, конечно. — Хотя Нику следовало бы знать, что Мори с восемнадцати лет почти не берет денег у отца… Собственно, Ник это знает, но считает данное обстоятельство несущественным.

— Да, — соглашается Мори, — да, конечно, ты прав. Идеализм не приобретается легким путем.

Одноклассники, подростки. У которых есть общие воспоминания. Экзальтированные мальчишки, не склонные забывать. Когда они обмениваются рукопожатием, сухое, крепкое, энергичное рукопожатие никак не передает тех чувств, которые каждый в это вкладывает. Меня кто-то заменил в твоем сердце? Ты забыл? Я уже не занимаю главного места в твоей жизни?

Есть и другая вероятность, пренеприятная вероятность, что один из них решит покончить не только с чувствами, рожденными связующими их узами, но и с самими этими узами. Ведь ничего такого уж важного, возможно, и не произошло тем августовским днем на Лохри…

(Как со временем и скажет Изабелла. При ее холодном здравом уме, который чувствуется в самых ее милых, самых «женских» поступках. В конце концов, любой человек вытащил бы Мори из реки. А кто были другие мальчики — какой-то Ким, какой-то Тони?.. Конечно, всякий, находясь поблизости и видя, что происходит, так бы поступил. А может, Мори вовсе и не тонул. Может, он вовсе не так уж сильно был и ранен и мог бы сам спастись.)

И еще одна вероятность — то, что один из них влюбится. Не так, как склонен был влюбляться Ник — ненадолго, на уик-энд, — не так, во всяком случае, как он влюблен сейчас. А полюбить серьезно, полюбить глубоко. Ведь школьники становятся взрослыми. Они уже не мальчики, они уже не в школе.

Было это в Кеймбридже, вскоре после двадцатипятилетия Мори, когда Мори, встретившись с Ником, чтобы наскоро пообедать, сообщил ему об Изабелле де Бенавенте.

Сандвичи и кружки пива в популярном немецком ресторанчике, куда они часто ходили на последнем курсе. Встретились радостно, по обыкновению долго трясли друг другу руки, нервно обмениваясь улыбками и приветствиями. Мори и Ник, Ник и Мори, и до чего же мало оба изменились. Очень мало изменились на первый взгляд.

Перемывают косточки бывшим однокашникам, что всегда интересует обоих, особенно Ника. Удачи одних, неудачи других, неожиданности, полнейшие перемены, совершенно непостижимые вещи: кто бы мог подумать, что Ким Райан станет директором по объявлениям и рекламе телекомпании Си-би-эс в Голливуде; кто бы мог подумать, что тощий тихоня, учившийся в школе Бауэра на класс старше их, станет пилотом-испытателем в военной авиации, а Тони Ди Пьеро… последнее, что известно о Тони, — это то, что он просто исчез, никто вот уже несколько месяцев не слыхал о нем, он вернулся из Лондона, повидался с несколькими друзьями и затем, никому не сказав ни слова, исчез, оставив в ужасном расстройстве одну девицу — Ник слегка знаком с ней… Дебютантка нью-йоркских балов, отец — биржевик. Можно не сомневаться, что она не погибнет.

Но самая потрясающая новость — самоубийство Ганса Швеппенхайзера.

Нику известны лишь кое-какие подробности. История запутанная и скорее всего недостоверная. Словом, в школе Бауэра появился новый директор, человек довольно молодой, но консервативных взглядов, которому не понравились спектакли, устраиваемые Швеппенхайзером в аудиториях, и он выразил ему свое неудовольствие не только с глазу на глаз, но и на собрании преподавателей. Швеппенхайзер в отместку преисполнился еще большего сарказма и эксцентричности — стал еще более вызывающе вести себя на людях: небрежно одевался (ходил в грязной шерстяной вязаной шапчонке, ночных туфлях, замызганных кофтах, заскорузлых от грязи носках), всех шокировал за столом (мог спросить у кого-нибудь за обедом или ужином, в каком возрасте он начал заниматься так называемым умерщвлением плоти) и рассказывал изощренные, но от начала и до конца выдуманные басни про директора и некоторых антишвеппенхайзеровски настроенных членов попечительского совета. Он был возмутителен, он был разнуздан, он был, наверное, ужасно встревожен и боялся, что его выгонят из школы Бауэра, — куда он тогда пойдет, кто возьмет его, он же так и не защитился в Гарварде, а его монументальный труд, переваливший, по слухам, за тысячу страниц, будет еще долгие годы ждать публикации! Самая удивительная новость, по мнению Ника, состояла в том, что бедняга Швеппенхайзер перестал быть забавным. Его шуточки в классе не воспринимались — мальчишки молча, даже без улыбки таращились на него. Другие преподаватели предусмотрительно его сторонились. Жены коллег уже больше не считали его очаровательным. Швеппенхайзер выдвинул свою кандидатуру в городское самоуправление — несомненная причуда — на пост инспектора «по восстановлению поголовья оленей», и, конечно, его не взяли; а на выпускной церемонии в школе он поднялся со своего места на возвышении во всем блеске небрежно накинутой мантии и в шапочке ученого мужа и вздумал поправить директора, не так произнесшего латинскую фразу. Его выпад был встречен гробовым молчанием. Воспользовавшись драматичностью ситуации, он покинул собрание с максимумом достоинства, если учесть его габариты и то, что капли пота катились по его жирному поросячьему лицу. И больше в школе Бауэра его не видели.

Он вернулся к себе в пансион, упаковал вещички и отбыл, не оставив хозяйке адреса. Школа отправила ему чек с последним жалованьем на адрес его родных в Бостоне, но чек так и не был предъявлен к оплате: к тому времени (судя по слухам) бедняга уже покончил с собой. Он то ли повесился, то ли прострелил себе черепушку, то ли выпил залпом кварту водки и тут же упал от разрыва сердца. То ли перерезал себе горло хлебным ножом… Слухи были разные, но все сходились на том, что Швеппенхайзер умер «от своей руки».

Однако когда выпускники звонят в школу, кто-то из администрации коротко отвечает лишь, что Швеппенхайзер больше у них не работает. И что никто в школе понятия не имеет, как с ним связаться.

Мори молча впитывает эту информацию. Это не удивляет его, это, безусловно, не приводит его в смятение, как приводит в смятение Ника.

— Черт знает что такое, — твердит Ник. — Швеппенхайзер с его обалденным юмором… с его умом, его проницательностью… Просто позор!

Помолчав, Мори спокойно произносит — не слишком убежденно, — что он действительно крайне удивлен, действительно позор.