Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Безземельное освобождение крестьян неприемлемо потому, — рассуждал Киселев, — что породит сельский пролетариат и с ним ре­волюцию. Но неприемлемо и отнять у помещиков часть земли в пользу крестьян. Прежде всего потому, что это «поколебало бы священный институт частной собственности и ослабило дворянство, важнейшую нравственную силу государства». (Киселев, как видим, умел и поль­стить, когда нужно было). Неприемлемо также и потому, что крестья­нин-собственник мог бы претендовать на участие в управлении госу­дарством и таким образом «силою необузданного большинства нис­проверг бы равновесие в частях государственного организма».59 А поскольку неприемлемо ни то, ни другое, нужно выбрать средний путь. Рассуждение, согласитесь, достойное раннего Сперанского.

Средний путь Киселева состоял в следующем: а) крестьянину предоставляется личная свобода; б) земля остается в собственнос­ти дворянства; в) помещики обязуются законом выделить в пользо­вание крестьянам часть своей земли, за которую крестьяне обяза-

59 ИР, вып. з. с. 215.

ны платить; г) крестьянин не может бросить свой надел, но и поме­щик не может согнать его с земли.

Как видим, проект был составлен хитро. В итоге крестьянин ста­новился свободным, хотя и «обязанным», но обязательства налага­лись и на «важнейшую нравственную силу государства». И именно для того, чтобы «нравственная сила» знала свое место и не смела под каким-нибудь предлогом уклониться от своих обязательств, Ки­селев и предложил, по словам В.О. Ключевского, «обязательный за­кон и земельный надел крестьян с определением повинностей по правилам, установленным законодательным путем, а не по добро­вольному соглашению помещика с крестьянами».60Само собою разумеется, что важнее всего для Киселева была крестьянская свобода, пусть и купленная единственно возможной в той ситуации ценою прикрепления к земле. Комитет, однако, ус­лышал в его проекте нечто совсем другое: государство со своей бю­рократией намеревалось обязать не одних крестьян, но и помещи­ков. Иначе говоря, увидел в нем комитет покушение на свои сослов­ные привилегии. И, естественно, взбунтовался. Правительственная бюрократия не смеет обязывать дворянство к чему бы то ни было — таков был смысл этого бунта.Но и Киселев не вчера на свет родился. Прежде, чем предста­вить свой проект комитету, он представил его императору и заранее заручился высочайшей поддержкой. То был, казалось, первый — и последний — случай, когда Николай решился пойти против своего дворянства. Киселев был окрылен: опираясь на волю самодержца, он был уверен в победе.

Никто не знает, что произошло между свиданием императора с Киселевым и моментом, когда барон Корф, занявший в 1834 году пост, который занимал при Александре Сперанский, и возглавив­ший оппозицию Киселеву в комитете, вдруг объявил, что государь на самом деле не имеет ни малейшего намерения принуждать своё дворянство к принятию предложенного проекта. Что бы ни произо­шло, однако, понятно, что Николай в последнюю минуту сдался. Дворянство снова победило. Новый проект закона об «обязанных крестьянах» поручено было писать Корфу.

60 В.О. Ключевский. Цит. соч., т. 5, с. 376.

Чтобы дать читателю представление о том, что за человек был Мо­дест Андреевич Корф, которого Николай предпочел Киселеву, нет да­же нужды подробно цитировать убийственный отзыв Герцена о его книге «Восшествие на престол императора Николая /», достаточно одной фразы: «выражение изумительной бездарности и отвратитель­ного раболепия».61 Впрочем, довольно было бы и одного эпизода из истории секретных комитетов, причем, что особенно важно, расска­занного без малейшего стеснения самим Корфом. Вот его рассказ.

После одного из заседаний кто-то из членов комитета пожало­вался ему: «В том-то и беда наша, что коснуться одной части [кресть­янского вопроса] считают невозможным, не потрясая целого, а кос­нуться целого отказываются, поскольку, дескать, опасно тронуть 25 миллионов народу. Как же из этого выйти?» Вот что ответил Корф: «Очень просто — не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, долее проживем».62

Вот такому человеку поручил в конечном счете Николай довес­ти до ума свой «процесс против рабства». Понятно, что должно бы­ло из этого получиться: именно то, чего опасался Киселев. Осу­ществление закона об «обязанных крестьянах» поручено было ис­ключительно доброй воле крепостников. Кто-то из членов комитета заметил государю, что едва ли станут помещики по своей воле за­ключать с крестьянами договоры и что без обязательного для них закона всё дело, пожалуй, опять окажется фикцией. Николай отве­тил — и ответ его соперничает в анналах русской истории разве что с репликой^Корфа:

«Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никог­да не решусь, как не решусь и приказать помещикам заключать дого­воры с крестьянами».63 Зависимость Николая от дворянства была в этом эпизоде проде­монстрирована с потрясающей откровенностью. А если у кого-ни­будь еще оставались по этому поводу сомнения, то спустя пять лет, когда император принимал депутацию смоленского дворянства, они

«14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа)», М„ 1994, с. 159.

ИР, вып. з, с. 175.

B.O. Ключевский. Цит. соч., т. 5, с. 377.

развеялись окончательно. Речь самодержца на этом приеме «при желании быть любезным, — говорит Ключевский, — вышла льсти­вой».64 Вот что, между прочим, сказал государь своим дворянам:

«Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть на­ша, дворянская, заметьте, что говорю я с вами как первый дворянин в государстве».65

После чего попросил государь смоленских коллег уважить все-таки его указ об «обязанных крестьянах».

Не помогла, однако, и лесть. Губернский предводитель, князь Друцкой-Соколинский ответил императору от имени депутации, что вся его затея с «обязанными крестьянами» противозаконна. И что вообще крестьянская свобода, если бы она, к несчастью, состоялась, привести может лишь к одному: «стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе таким разрушительным потоком, который со­крушит её гражданское и государственное благоустройство».66 Вот саркастический комментарий Ключевского:

«Такой ответ на доверчивый призыв императора был очень похож на насмешку... Едва ли какой конституционный монарх с таким молчали­вым терпением выслушивал от своего подданного урок и такой вздорный урок, как это сделал самодержавнейший из самодержцев»67 Зря, впрочем, волновалось дворянское общество. Как и предвидел Киселев, ничего из императорского указа не вышло. При Александ­ре, по крайней мере, высшая администрация всячески содейство­вала помещикам, пожелавшим освободить своих крепостных, со­гласно закону о «вольных хлебопашцах». И несколько сот тысяч крестьян действительно тогда освободились. При Николае админис­трация отчаянно сопротивлялась реализации императорского ука­за. Когда князь Воронцов решил «по сердечному влечению» пере­вести крепостных во всех своих многочисленных имениях на поло­жение «обязанных», сопротивление сверху было таким упорным, что, несмотря на деятельную поддержку Киселева, князь смог уст­роить по новому закону лишь одну из своих деревень,

Там же, с. 379.

Там же. (Выделено мною. — АЯ.)

Там же, с. 380.

Там же.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Похвальное слово! 213

коррупции

И тем не менее Миронов совершенно уверен, что «прагматич­ный и консервативный Николай I сделал в конечном счете для об­щества больше, чем его брат — возвышенный, либеральный и мис­тически настроенный Александр I».68 И аргументация его уже знако­ма читателю: «За 1826—55 гг. было принято 30 007 законодательных актов о всех категориях крестьян, в том числе 367 о помещичьих крестьянах — это почти в 3 раза больше, чем в предшествующее царствование».69 Увы, и здесь для Миронова официальная отчет­ность важнее реальности.

Похвальное слово

КОРРУПЦИИ Тут бы самое время и пе­рейти к заключительному аргументу Мироно­ва, к его, если можно так выразиться, обвинительному акту про­тив русского крестьянства. Но прежде придется нам разобраться с еще одним сюжетом, который слишком важен, чтобы его игно­рировать.

Пора уже, кажется, обобщить, кого в русской истории не любит наш «восстановитель баланса» и кого любит. Не любит он декабрис­тов, диссидентов, Александра I, крестьян, классиков русской лите­ратуры и примкнувшую к ним либеральную историографию. А лю­бит прагматичного Николая, Официальную Народность, консерва­тивных нацибналистов и бюрократические отчеты. Чего мы, однако, еще не знаем, зто что любовь его к русской бюрократии простира­ется и до оправдания чудовищной коррупции, достигшей в царство­вание прагматичного Николая своего апогея.