Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Глава четвертая

«Процесс против рабства» <<Hg ^ОЛЬНЫХ

ОДИН ЗДОРОВЫЙ» Темболее,

что и в военном отношении, в том самом, ко­торое император считал, как мы слышали, главной, наравне с идео­логией, ареной конфликта с Европой, отставала от неё Россия опять-таки безнадежно. Никаких военных реформ не только не про­водилось, но даже не замышлялось. Ни тактика, ни вооружение ар­мии ни на шаг не продвинулись со времени наполеоновских войн. А порядки в войсках неизмеримо ухудшились. Некоторый свет на ситуацию проливает секретный отчет генерал-адъютанта Н. Кутузо­ва, командированного в 1841 году императором для оценки поло­жения в стране. Мы еще не раз обратимся к этому документу. Сей­час остановимся лишь на том, что увидел он в армии.

«Четвертая часть армии, — писал Кутузов, — исчезает ежегодно от необыкновенной смертности... Из отчета действующей армии за 1835 год видно, что по спискам состояло 231 099 человек, заболело

Глава четвертая «Процесс против рабства» «На 500 больных 193

один здоровый»

173 S92 человека. Итак, почти вся армия в госпиталях. Умерло и 023 че­ловека, т.е. каждый двадцатый. При Суворове на500 человекздоро- вых бывал один больной, теперь на 500 больных один здоровый. Мето­да обучения гибельна для жизни человеческой... Из отчета армии за 1837 год видно, что в госпиталях умирает каждый 15-й человек, в ла­зарете каждый 28-й. Надо удивляться, что не половина войска еже­годно уничтожается».10 Но генерал-адъютант, доверенный человек императора, не толь­ко приводит конкретные цифры и жалуется, он делает основопо­лагающие — и жестокие — выводы: «Огромнейшая армия есть выражение не силы, а бессилия государства. И для чего эта гро­мадная армия, когда она исчезает от болезней, когда она, можно сказать, съедает благосостояние государства без пользы и славы для империи?»11

Косвенно подтверждает донесение Кутузова, по крайней мере, в отношении медицинской стороны дела, и Линкольн, описывая драматическое бессилие Николая во время повальной эпидемии холеры в 1831 году. Но самое страшное, что за семнадцать лет, отде­лявших страну от новой, еще более грозной вспышки холеры в 1848-м, ровно ничего не было предпринято, чтобы хоть как-то по­править положение. По-прежнему

«медицинская служба в России, — констатирует Линкольн, — была до такой степени неадекватна, что, можно сказать, её практически неьсуьцествоволо. На 68 миллионов человек было всего 7 954 докто­ров, в основном плохо подготовленных фельдшеров... В результате городские массы оказались без медицинской помощи, кроме тех не­многих, которые попадали в благотворительные госпитали, где они большей частью умирали от антисанитарных условий. А в де­ревнях, по которым холера ударила еще страшнее, докторов вооб­ще не было»}2

Это к тому, что никак нельзя сказать, будто Николай не знал о ситуа­ции в армии — и в стране. Знал, но бросил и армию, и страну на про­извол судьбы. И в 1852 году военные расходы составляли 36 % бюд-

История России в XIXвеке (далее ИР), М., 1907, вып. 3, с. 230.

Там же.

Там же, с. 235.

жета, а на просвещение, в том числе на подготовку медперсонала, тратился 1 %. Удивительно ли, если император так формулировал свое кредо: «Мне не нужно ученых голов, мне нужны верноподдан­ные»?13 И — несмотря на рапорт Кутузова — был неколебимо уверен, что его армия лучшая в мире? «Чужестранцы, — воскликнет Николай после красносельских маневров накануне Крымской войны, — про­сто осовели, остолбенели, им это здорово».и Я не знаю, какое на са­мом деле впечатление производила армия Николая на чужестран­цев, может они и впрямь «осовели». Только откуда же им было знать, что 1028 625 солдат погибли в этой армии только от болезней и толь­ко за первую четверть века его правления?

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Прозрение

Погодина Расплата была, однако,

близка. И за «другой взгляд». И за презрение к «ученым головам». И за невнимание к честным и мужественным голосам, которых было вокруг него так же мало, как здоровых сол­дат. М.П. Погодин считал себя одним из таких голосов. Судя, во вся­ком случае, по его словам: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслуши­вать их не только с благоволением, но даже с благодарностью за мою верноподданническую искренность».15 Правда, в 1830-40-е пи­сал он, как мы еще увидим, нечто прямо противоположное Кутузо­ву. Отдадим ему должное, однако: ко времени Крымской войны По­годин вполне прозрел. Вот как подводил он в это время итоги воен­ной — и образовательной — политики Николая.

«Нельзя жить в Европе и не участвовать в общем её движении, — пи­сал теперь верноподданный Погодин своему государю, — нельзя не следить за её изобретениями и открытиями... если Австрия или Пруссия могут в день примчать свои войска к границам Польши, то нельзя нам волочиться туда два месяца. Если их штуцера берут те-

B. Балязин. Самодержцы, М., 1999, т.2, с. 32. Там же, с. 164.

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, с. 271.

перь на 2 000 шагов, то нельзя довольствоваться нам тульскими ру- ; жьями и надеяться на один штык, который уже и не доходит до свое­го места назначения. Если их конические пули производят рану смер­тоносную, то нельзя нам стрелять прежним горохом. Если винт сооб­щает их кораблям способность двигаться как угодно, то нельзя остаться нам со старыми методами кораблестроения — а механика, физика, астрономия позовут к себе естественные науки, естествен­ные науки пригласят математику, высшая математика потребует философии, необходимой и для медицины, а философия спросит себе грамоту, без грамоты в науках и шагу не ступишь».16 Короче говоря, чтобы жить в Европе, нужна была другая Россия, не николаевская. Не та, где проповедовали, что «учить мужика грамо­те есть действительно вздор» и не след «захламлять ум свой чуже­земным навозом». Не та, где число студентов в университетах огра­ничивалось тремястами человек. Судя по всему, внезапно прозрев­ший Погодин 1850-х совершенно очевидно знал то, чего до сих пор не уразумели «восстановители баланса». Нельзя было жить в Евро­пе в середине XIX века, не понимая, что «науки не такого рода про­изведения, чтобы можно было питаться ими в меру, только в пре­дохранение от голодной смерти: всё или ничего — вот их девиз. Нельзя ограничивать число людей образованных известными циф­рами, ибо пределы этих официальных цифр наполняются, по изве­стному закону, посредственностями и пошлостями, а таланты-то все останутся вне оных».17

Другими^словами, Погодин, наученный горьким опытом воен­ной конфронтации с Европой, на наших глазах — и на глазах своего государя — отрекался, в отличие от Линкольна, от николаевской России, хоронил её при жизни, читал ей отходную: «невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего, физи­чески и нравственно... Рабы славят её порядок».18

Так не резонно ли спросить после этого у «восстановителей ба­ланса», где он, собственно, этот вожделенный баланс? Где он, если никакого экономического прогресса при Николае, как выяснилось,

Там же, с. 218. Там же. Там же, с. 259.

не было и быть не могло, если «внутреннее спокойствие» оказалось на поверку лишь прелюдией к буре, а порядок «тишиною кладби­ща»? И слышим ведь мы это от одного из столпов Официальной На­родности!

Глава четвертая w

«Процесс против рабства,, фаНТОМНЫИ СТрЭХ 8 преди-

словии к своей книге Линкольн обещал, что станет она попыткой «увидеть Николая I глазами его современников и, поскольку прошло со времени его воцарения больше 150 лет, по­местить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу».19 В эпилоге он снова ссылается на «ностальгию, даже пафос», с которым отзывалась о царствовании Николая все та же ба­ронесса М.П. Фредерике, жившая в детстве при императорском дво­ре.20 Ответственное все-таки для историка дело выбор источников...

Мы уже знаем, что Линкольн не доверял суждению диссидентов, как А.И. Герцен, И.И. Панаев или П.В.Анненков. Неуказ для него были и свидетельства рассерженных профессоров, как СМ. Соло­вьев или Т.Н. Грановский. Не верил он и ангажированным славяно­филам, как Константин Аксаков, Иван Киреевский или Федор Тют­чев. В конце концов у них и впрямь была своя, так сказать, повестка дня, которую Николай не захотел (или не смог) принять.

Но если уж мнение придворной дамы перевесило для галантного историка суждения всех этих независимых свидетелей эпохи, то зачем же, право, ограничиваться одной баронессой? В конце концов, при дворе Николая было немало других умных и наблюдательных дам, которые тоже оставили нам свои впечатления об императоре. Графи­ня Нессельроде, например, жена вице-канцлера империи, видела Ни­колая совсем другими глазами. «Что за странный человек этот прави­тель, — заметила она однажды, — он вспахивает свое обширное госу­дарство, а никакими плодоносными семенами его не засевает».21