Россия и Европа- т.2 - Александр Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пора уже, кажется, обобщить, кого в русской истории не любит наш «восстановитель баланса» и кого любит. Не любит он декабристов, диссидентов, Александра I, крестьян, классиков русской литературы и примкнувшую к ним либеральную историографию. А любит прагматичного Николая, Официальную Народность, консервативных нацибналистов и бюрократические отчеты. Чего мы, однако, еще не знаем, зто что любовь его к русской бюрократии простирается и до оправдания чудовищной коррупции, достигшей в царствование прагматичного Николая своего апогея.
Читатель, надеюсь, помнит, как честил Миронов литературных классиков за то, что они, по его мнению, «намеренно преувеличивали недостатки русской бюрократии», поскольку это был «способ борьбы образованного общества с самодержавием, которая активно началась при Николае I».70
Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ.,Т. 2, с. 217.
Там же.
Глава четвертая «Процесс против рабства»
Там же, с. 173.
Сам он, в противоположность классикам, полагает, что «хотя русский чиновник не вполне соответствовал идеальному типу чиновника, который подчиняется только законам и действует невзирая на лица... русская бюрократия развивалась именно как правомерная».71 Надо полагать, обозначает он этим странным термином нечто близкое к праву. Так он сам, впрочем, и говорит: «Первый тип правового государства назовем правомерным».72 Другими словами, николаевская бюрократия, на которую из откровенно корыстных, как полагает Миронов, побуждений, ополчились классики русской литературы, была, оказывается, элементом правового государства, пусть и «первого типа»,И вдруг, словно бы в опровержение собственного тезиса, посвящает он целую подглавку взяткам. Зачем, спрашивается, ему это понадобилось? Причем, подходит он к делу очень серьезно, начиная с определения: «Взятка отражала традиционный, патриархальный характер государственной власти, пережитки которого в народной среде сохранялись до начала XX века».73 Что «отражала» взятка в XX и в XXI веке, автор, впрочем, не объясняет: не его епархия.И примеры коррупции приводит Миронов в высшей степени выразительные. «В.В. Барви (Н. Флеровский) утверждал, что правительство намеренно смотрело на взятки сквозь пальцы, чтобы иметь в руках... систему контроля за работой бюрократического аппарата: давая чиновникам содержание, недостаточное для существования, оно вынуждало к взяточничеству, что делало их заложниками в руках начальства».74 Это в правовом-то, виноват, «правомерном» государстве.Другой пример еще ярче. «На существование своеобразной круговой поруки между чиновниками-взяточниками указывает и М.А. Дмитриев:
„Мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти
Там же, с. 149. там же, с. 114. Там же. с. 167. Там же, с. 165.
суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, которые были приставлены следить за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно"».75 Не надо искать здесь скрытого сарказма, все эти примеры приводит Миронов, как говорится, на голубом глазу, пытаясь защитить русскую бюрократию от несправедливых, как он полагает, «преувеличений» литературных классиков. Именно поэтому грех было бы опустить еще один приведенный им пример, который настолько напоминает проделки чиновников из «Губернских очерков» Щедрина, что различить их крайне затруднительно.
Речь о судебном чиновнике, который «брал по равной сумме у обоих соперников, и обе в запечатанных конвертах, и говорил каждому, разумеется, особо и наедине, что в случае неудачи он пакет возвратит в целости. При слушании дела он сидел сложа руки. Дело на какую-нибудь сторону, наконец, решалось. Проигравший процесс приходил к нему с упреками; а он уверял, что хлопотал за него, да сила не взяла, и, как честный человек, возвращает его пакете деньгами».76
Журнал «Русская старина» был в 1880-90-е полон таких — и почище — историй. Приведу лишь одну — о знаменитом в николаевские времена пензенском губернаторе Панчулидзеве.
«Приезжает в Пензу инкогнито сенатор с ревизией. Нанял извозчика и велел везти себя на набережную. И тут между ними произошел замечательный диалог.
— На какую набережную?
—Да ^азвеувас их много? Одна ведь только, туда и вези.
—Да никакой нету у нас набережной. Оказалось, что на бумаге строилась она уже два года и десятки тысяч рублей были на неё истрачены, и все, естественно, оказолись в кармане у Панчулидзева»?7 Ну, что тут, спрашивается, нужно было литераторам «намеренно преувеличивать», если реальность была красочней любой выдумки? Миронов, однако, не желает дать русскую бюрократию в обиду. «Напрашивается, — пишет он, — парадоксальный вывод: взятка вы-
Там же. Там же, с. 115.
«Русская старина», 1880, июнь, с. 42.
подняла полезную социальную функцию — помогала чиновникам, которые в массе были небогатыми людьми, справиться с материальными трудностями и заставляла их хорошо работать, чтобы угодить начальству и обществу».78 Вот зачем, оказывается, понадобилась ему подглавка о взятках. Чтобы подчеркнуть: до такой степени все «нормально» было в николаевской империи, что даже и взятки были там «органичны и необходимы».
С другой стороны, однако, если Панчулидзев со своей фиктивной набережной выполнял в этой империи полезную социальную функцию, то зачем, скажите, обижать Гоголя с его городничим?
Так или иначе теперь, наконец, становится понятно, почему так агрессивно напал Миронов на русских писателей николаевской эпохи. Просто он государственник. И любая критика самодержавного государства, пусть даже критика его развращенной бюрократии, представляется ему, употребляя его собственное выражение, неправомерной. Отсюда анекдотическое оправдание коррупции. Отсюда же, как мы сейчас увидим, и оправдание крепостного права.
Глава четвертая
«Процесс против рабства» В И Н О В ЗТ
в крестьянском
рабстве? Я думаю, читатель теперь согласится, что прежде, чем приступить к такому поистине фундаментальному вопросу, уместно было сначала взглянуть на отношение Миронова к николаевской бюрократии. Хотя бы потому, что оно дает нам ключ к пониманию его принципиальной позиции. Теперь понятно, что самодержавное государство и связанные с ним традиционные институты не станет он винить вообще ни в чем. Напротив, как верный учениктак называемой государственной школы, некогда господствовавшей в русской историографии, но лет сто назад уже благополучно почившей в бозе, скажет он, что
«простой русский человек — крестьянин или горожанин — нуждался в надзоре, что он был склонен к спонтанности из-за недостатка са-
78 Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 165-166.
моконтроля и дисциплины, что у него недоставало индивидуализма и рациональности в поведении»!9 Учителя его говорили и похлеще. Вот что думал о русском крестьянине основоположник государственной школы К.Д. Кавелин: «Народные массы у нас не сформировались еще... Это какая-то этнографическая протоплазма, калужское тесто».80 Другой корифей той же школы С.М. Соловьев называл русское крестьянство «жидким элементом», а самый выдающийся её теоретик Б.Н. Чичерин утверждал, что в России не народ создал государство, а государство создало народ: «Государство есть высшая форма общежития... В нем неопределенная народность, которая выражается преимущественно в единстве языка, собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом».81
Еще Герцен в «Колоколе» точно подметил определяющую черту государственной школы, которую пытается воскресить в сегодняшней российской историографии Миронов. Вот знаменитые слова Герцена: «Они изображают русский народ скотом, а правительство умницей». Миронов, разумеется, таких выражений не употребляет, но суть учения основоположников воспроизводит прилежно: «Крепостничество являлось реакцией на экономическую отсталость, по- своему рациональным ответом России на вызов среды и трудных обстоятельств, в которых проходила жизнь народа».82
Здесь порабощение крестьянства (и общества) оказывается уже не только единственно возможным и не только «органическим и необходимым», но даже, как видим, «рациональным» ответом на вызов, который бросила России некая уникальная, только ей свойственная «среда». Нет смысла входить в подробное обсуждение этого давно уже архаического постулата. Зададим лишь два вопроса, на которые у государственной школы никогда, и в особенности после замечательных открытий советских историков-шестидесятников (я подробно описал их в первой книге трилогии), не было ответов.
