Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Я не говорю уже о русском издании сочинений таких англий­ских либералов, как Иеремия Бентам и Адам Смит. (Кто не помнит, что пушкинский Онегин «читал Адама Смита» и что, более того, «иная дама читает Смита и Бентама»?) Менее известно, что перевод этих книг в России субсидировался правительством. Впрочем, что ж удивляться, ведь Александр даже в 1818 году, в самый разгар своих мистических настроений, не забыл поручить Н.Н. Новосильцеву со­чинить для России конституцию, подобную польской. И речь импе­ратора на открытии Сейма в Варшаве настолько взволновала Ка­рамзина, что он писал: «Варшавские речи сильно отозвались в мо­лодых сердцах. Спят и видят конституцию».115

Само собою разумеется, что ничего даже отдаленно похожего не было возможно в России при Николае, когда, по словам того же СМ. Соловьева, просвещение, не говоря уже о конституции, «стало преступлением в глазах правительства»116 и литература была зажа­та в железные тиски между полицией и цензурой. Послушаем цензора-профессионала.

«Итак, вот сколько у нас цензур. Общая цензура министерства народ­ного просвещения; главное управление цензуры; верховный негласный комитет; цензура при министерстве иностранных дел; театральная

ИР, вып. 5, с. 386.

С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 11B.

при министерстве императорского двора; газетная при почтовом де­партаменте; цензура при /// отделении собственной е. и.в. канцеля­рии... Я ошибся, больше. Еще цензура по части сочинений юридических при}} отделении собственной е. и.в. канцелярии и цензура иностранных книг [через которую ни Кондорсе, ни Вентам уж наверняка не проскочи­ли бы. —А.Я.]. Всего 12... Если посчитать всех лиц, заведующих цензурой, их окажется больше, чем книг, издаваемых в течение года».117 И дальше: «Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия... что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка... тогда всё новое поколение нравственно оскудело. Всё было приготовлено и устроено к нравственному преуспеянию — и вдруг этот склад жизни...оказался негодным; его пришлось ломать и на развали­нах строить канцелярские камеры и солдатские будки».118

Даже лютые враги не отказывали Александру Васильевичу Ники- тенко в лояльности самодержавию. Однако не николаевскому, но ека­терининскому, когда, как ему казалось, «все было приготовлено и уст­роено к нравственному преуспеянию»; когда правительство поощряло «внутреннее освобождение», во всяком случае не сопротивлялось ему; не рушило европейское просвещение и не строило на развалинах сол­датские будки. Вот почему николаевский переворот, в результате кото­рого «всякая светлая мысль» оказалась вдруг «преступлением против общественного порядка», представлялась Никитенко катастрофой:

«общество быстро погружается в варварство, спасай, кто может, свою ёушу»1.19

Уже по одной этой причине попытка «восстановителей баланса» по­ставить золотой век русской культуры в заслугу Николаю с его 12 цензурами выглядит не только абсурдной, но и, честно говоря, ко­щунственной. Лукавят они: «при Николае» вовсе не значит «благо­даря Николаю». Напротив, судя хоть по записям в дневнике Ники­тенко, значит это «вопреки Николаю». Уваров, например, говорил в 1843 году, по свидетельству того же Никитенко, председателю цен­зурного комитета Волконскому, что

А.В. Никитенко. Цит. соч., т. 1, с. 336. Там же, с. 143. Там же, с. 336.

«хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное и, самое главное, я буду спать спокойно»1.20 Короче, золотой век русской культуры достался Николаю в наследство от екатерининского периода российской истории. Просто ни 12 цен­зур, ни III отделения, ни Официальной Народности оказалось недоста­точно, чтобы выкорчевать в России европейские корни екатеринин­ской эпохи.

Глава четвертая «Процесс против рабства»

У bd|JUbd Но ведь и это не исчерпыва­ет нашу проблему. В конце концов, пожелай то­го идеологическое ведомство Уварова, цензура могла действовать куда энергичнее, Белинского или Герцена могли вообще не печа­тать. Университеты можно было и вовсе упразднить, да и «прекра­тить литературу» было вполне во власти правительства. Оно могло все это сделать, но не сделало. Почему? Ответ на этот вопрос, похо­же, много сложнее, чем представлялось Герцену. Во всяком случае, формулой «наружное рабство и внутреннее освобождение» тут ед­ва ли обойдешься. Она безнадежно упрощает ситуацию.

Может быть, один эпизод николаевского царствования прольет некоторый свет на сложность проблемы, на которую натолкнул о нас адвокатское рвение «восстановителей баланса». Эпизод такой. К1849 году напуганный широко распространившимися в Петербурге слухами о скором и полном упразднении университетов, Уваров по­ручил своему приближенному профессору И. И. Давыдову выступить в «Современнике» со статьей, которой редакция, по-видимому, наме­ренно дала длинное и скучное название «О назначении русских уни­верситетов и участии их в общем образовании». Статья получилась робкая и вялая, в высшей степени благонамеренная, но всё же меж­ду строк объясняла тем, кому ведать надлежит, что упразднение уни­верситетов крайне невыгодно отразилось бы на престиже России за

Последний рубеж

20 А.Г. Дементьев. Очерки по истории русской журналистики 1840-50 гг. М.-Л., 1951, с. 168.

рубежом. Дальше события развивались стремительно. Когда новый председатель верховного негласного комитета по цензуре, всемогу­щий тогда Д. Бутурлин спросил, кто разрешил печатать такую крамо­лу, да еще в «Современнике», Уварову пришлось признаться. Дело дошло до Николая. Он написал Уварову:

«нахожу статью, пропущенную в „Современнике" неприличною, ибо ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения... не со­гласно ни с достоинством правительства, ни с порядком у нас, к счас­тью, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения свои дер­жать при себе»}21 Это был приговор. Несколько дней спустя Уваров подал в отставку.

Император отставку принял. По-видимому, несмотря на много­кратно продемонстрированную верноподданность, он никогда пол­ностью Уварову не доверял, все-таки «ученая голова», бывший пре­зидент Академии наук. Проблема была лишь в том, кого поставить на вакантное место, внезапно ставшее таким горячим. Николай коле­бался, покуда в январе 1850 года не передали ему записку князя Ши- ринского-Шихматова, бывшего своего рода комиссаром при Уваро­ве. Князь объяснял, что преподавание в университетах следует поста­вить таким образом, чтобы «впредь все науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием».122

Чего же нам искать еще министра народного просвещения? — спросил император, прочитав записку Шихматова, — вот он, найден... И князь приступил к реформе университетского образования. Кафед­ры историй философии и метафизики были упразднены, преподавать логику и психологию отныне должны были профессора богословия.

Новый министр, ясное дело, не соответствовал должности глав­ного просветителя империи. Прославился он главным образом бес­смертным замечанием, что «польза философии не доказана, а вред от неё возможен».123 Профессора шептались за спиной Шихматова, что он дал просвещению не только шах, но и мат. И никто не оценил его заслуг. А он, между тем, точно угадав то, чего никогда не понял Уваров, спас университетское образование в России. Дорогой це-

АА Корнилов. Курс русской истории XIX века, М., 1993, с. 191. AS. Никитенко. Цит. соч., с. 334. Там же.

ною, это правда, но все-таки спас. Пусть превратив университеты в богословские заведения, но сохранив, как сказали бы теперь, университетскую инфраструктуру.

У каждого человека есть свои ограничения. Уваров так и не смог принять последние выводы, логически вытекавшие из его собствен­ной доктрины. Для него рубежом, дальше которого он не мог отсту­пить, была статья С.П. Шевырева «Взгляд русского на просвещение Европы» в журнале «Москвитянин», на который велел он подпи­саться всем гимназиям российской империи. Вот что писал, напо­мним, в этой статье Шевырев: «В наших искренних, дружеских, тес­ных сношениях с Западом мы имеем дело с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опас­ного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мыс­ли, пьем чашу чувства — и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».12*