Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ха, в прежней человеческой жизни Пенелопе непременно напоминали расчесать волосы. Иногда это злило, трудно даже понять, почему.
Например…
Когда трещит башка от трудновыносимой зубрёжки, которая всем-всем нормальным людям даётся куда легче, чем тебе.
Когда кулаки так и гудят от неслучившейся драки.
Когда тебя в который раз унижали и отчитывали, будто бы с полным правом, а ответить было нельзя – сделаешь только хуже.
Когда в крови гуляет мрачное счастье, потому что на физре в этот день удалось знатно влепить какому-нибудь гадёнышу баскетбольным мячом по роже и – чудо из чудес – не понести за это никакого серьёзного наказания.
Когда так тонко и чудесно пахнут опавшие листья в парке, и так весело эта осенняя рухлядь шоркает под ногами, что даже в груди у тебя звенит от неясной радости.
Когда Мэй на переменке засмеялась над твоей глупой шуткой, так засмеялась, что даже ухватилась за твоё плечо рукой, будто вот-вот упадёт.
Короче, когда внутри у тебя шторм с фейерверками, столько ужасного и прекрасного разом… И тут тебе говорят: «Пенелопа, ну что же ты такая растрёпанная. Пойди причешись!» Как будто это и есть самое важное.
Да, оно злило.
Но теперь почти уже не злит. Многое изменилось. Даже вот мысль про Мэй, живая картинка, больше не обливает ледяным стыдом, нет. Сейчас от этой картинки тепло, как от утреннего солнца на тонкой коже прикрытых век – и только.
– Готово. – Ёна из-за плеча подаёт Пенни её гребешок.
– Заведу, что ли, привычку – каждый день волосы чесать. А то возни с этими «ужиными гнёздами»…
– Очень-то не части́, - фыркает Ёна.
* * *
Сегодня Пенни чувствует себя немного странно. Не сказать, чтоб очень тревожилась, а всё-таки на месте не усидеть. Это в первые недели она могла часами среди белого дня у себя за занавеской валяться, а теперь негоже. Нужно найти себе какое-нибудь занятие, чтобы и одной побыть – мозги проветрить, и не совсем без толку околачиваться.
Хм, так… Коваля в лагере давно не слышно. Куда-то он наладился, интересно бы знать? Пенелопе приходит на мысль, что было бы забавно попробовать – сумеет ли она выследить человека-старшака при помощи собственного нюха, одна, без подмоги и подсказки. Не обязательно даже попадаться ему на глаза, надоедать лишний раз. Просто отыскать – и всё.
Припомнив, как ходила однажды охотиться с Марром, Крысью и Брысью, Пенни обходит штырь-ковальское стойбище широким полукругом: не в озеро же он полез и не напрямик мимо шалаша Последних – и вскоре, кажется, угадывает слабенький след. Ну что же, вот и попробуем…
След, нигде не петляя, ведёт мимо гари, где в день Хильдиного праздника встретили Хаша, а потом Пенни идёт уже не столько нюхом, сколько простой догадкой. И точно. Коваль спокойно сидит в траве как раз перед тем самым местом, где закопано всё, что осталось от мертваря.
Пенелопе нет особого дела, чего это он там дуплит или медитирует, и она собирается потихоньку уйти, пока конопатый не заметил её присутствия. Но, видно, раз уж Коваль который год старшачит в орочьем клане, то с бдительностью у него порядок. Засёк. Поднимает расписную руку – мол, подойди.
На покое мертваря и впрямь лежит серый округлый каменьбулыган величиной с голову. И посажено деревце в два локтя высотой. Земля под ним сырая, нежная, а у человека в руках полупустая фляга: водой, значит, поливал пересаженец.
– Сядь посиди, если хочешь, – приглашает Коваль.
Почему бы не посидеть.
При лагере конопатый в эти дни всё больше хмурый или сдержанно-сердитый, и осьмушка за это даже чувствует к нему нечто вроде особенной приязни: значит, она не одна такая, кто гостям вовсе не радуется. А здесь, над могилой страшной нежити, Рэмс выглядит на удивление безмятежным, как будто отдохнуть пришёл. Старшак ни о чём не спрашивает. Никаких «Чего тебе надо», «Ты что тут забыла» или «Шпионить вздумала, что ли»… Можно и посидеть.
Через недолгое время, проведённое в спокойном молчании, Коваль переворачивает камень, чтобы показать Пенелопе едва намеченную надпись, одно-единственное выцарапанное слово:
«Отдыхай».
* * *
Потом Коваль снова кладёт булыган, как было.
Щурится.
– У моей бабули Катерины был старший брат, на росской земле ещё. Гнедьков Иван. Сопляком, считай, на войну пошёл. Два письма успел домой отослать – и пропал, как в воду канул. Бабуля, знаешь, до последних лет своих всё с кем-то переписывалась, по фондам, искала ниточки, может, и нашлись бы люди, которые могли бы рассказать о его судьбе. Но нет, не нашлись. Пропавший без вести, значит. Таких много было.
– Думаешь, его тоже… – ух и протянуло по спине холодком среди летнего денёчка, нечего сказать. Но Коваль головой качает отрицательно, улыбается углом рта:
– Нет, это вряд ли. Мертварей поднимали редко, и уже под самый конец войны, а он раньше пропал. Просто… я ведь всерьёз не поверил, даже когда мне Щучий Молот про них рассказывал. Когда первого такого встретил и успокоил – я неделю потом оклематься не мог, если не дольше. Со вторым уже полегче было. И с этим. А где-то, может, родные до сих пор весточки ждут. Кровь и память. Память и кровь. Понимаешь.
Конопатый не спрашивает Пенни, понимает ли она, а будто уверен, что понимает.
– Кровь без памяти – опасная штука, – говорит Рэмс. – Та ещё жуть получиться может. Как мертварь. Или хуже.
Пенни сразу думает про Последних, но вдруг спрашивает о другом:
– Ржавка говорит, мы вроде одной крови. Как ты думаешь, это правда?
Коваль смотрит на неё долгим пристальным взглядом.
– С гарантией не скажу, но может и так. Змееловы, например, с Красными Камнями крепко роднились, потому и у них рыжеватых было много. Одного Красного Камня я неплохо знаю, но про сходство уверять не могу, он под человека перекроенный. С орчьим лицом я его и не видел. А вот оттенок кожи у тебя и у Ржавки – с Каменной Орды, как пить дать, хотя и разбавленный.
Помолчав, старшак добавляет:
– Марру когда-то всю память-то перешибло, кроме имени. А Тис ему рассказал про одного орка старых времён, тёзку по имечку. Вот Марр и ухватился, что это его предок. Песен сто про него влёт
