Над бездной - Барбара Делински

– Она умерла раньше, чем смогла сделать это.

Он покачал головой.

– Ей были ни к чему лишние расходы.

– А ей бы и не пришлось тратиться. У нее были прекрасно налаженные отношения с общественными организациями города. Они бы подали в суд вместо нее. То же самое они сделают и за тебя.

– Господи, но это требует времени и энергии больше, чем у меня есть. Я и так погряз в своих пациентах, поскольку Мара О'Нейл решила освободиться от мирских обязанностей, а ты еще хочешь, чтобы я взвалил на себя ее общественные заботы?

Лейси промолчала. Она внимательно рассматривала выемку в столе. В конце концов тихим голосом она повторила:

– Это будет только справедливо.

Питер выругался. Он прекрасно понимал, что справедливо, но, черт возьми, у него масса забот, кроме Джейми Кокса. Он никак не мог поверить, что Мара взвалила на них еще одну ношу в виде этого ублюдка и ее дела с ним. Теперь выходит, что он не настоящий мужчина, поскольку отказывается вести ее призрачные войны.

Стараясь удержать растущее раздражение, он произнес:

– У меня прием пациентов с восьми утра до пяти тридцати или шести часов вечера, кроме того, мне приходится разговаривать по телефону с родными, звонить в аптеку, лабораторию, рентгенологу, иногда даже школьным учителям. В течение тридцати минут мне приходится налаживать связь с Ротари-клубом, который находится далеко от нас, и, между прочим, добиваться от них ответа. Думаю, у меня вполне достаточно забот и без справедливых дел. Я куда больше работаю, чем кто-либо другой в этом городишке. Если тебе этого недостаточно, то что еще?

– Питер, я вовсе не хотела сказать, что ты…

– Очень даже хотела. – Он встал со своего места. – Ты мне все время твердишь, что я не слишком хорош. Что ж, прекрасно. Поди и поищи другого, получше. А еще лучше – возвращайся в большой город. Тебе нужны великие филантропы? Или добросердечные самаритяне? Так вот, уверяю тебя, что в Таккере ты их не найдешь?

С отвращением он отвернулся и вышел из Таверны. Он даже не удосужился выяснить, кто расплатится за выпитое им с Лейси пиво. А хоть бы и она! Если она так плохо думает о нем, то еще одна ложка дегтя здесь ничего не решит.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пейдж простояла на пороге дома Мары только до тех пор, пока с дорожки, ведущей к двери, не скрылся автомобиль торговца недвижимостью, после чего снова вошла в дом. Там она приступила к работе. Ей не слишком нравилось все это, но выбора не было. Когда у человека есть дом, который необходимо продать, и почти сразу же возникает торговец недвижимостью, который утверждает, что новое семейство, желающее обосноваться в Таккере, задает соответствующие вопросы – что еще остается этому человеку делать? Он приводит в порядок дом, передвигает мебель, растапливает камин березовыми дровами и старается упаковать все и вся, что лежит не на месте.

Тот факт, что Пейдж была эмоционально не готова к появлению торговца, не имел особого значения из чисто практических соображений. Кроме того, вряд ли Пейдж вообще могла бы к этому эмоционально подготовиться.

Как и Сами, дом Мары был маленькой частицей его бывшей владелицы. Пейдж знавала чудесные времена в его стенах. Продажа дома представляла собой последний гвоздь, заколачиваемый в гроб подруги, еще одно доказательство, что она умерла.

Одной из проблем было то, что смерть Мары окутана тайной, а при жизни она совсем не была загадочной женщиной. Она и после смерти представляла собой некое незаконченное явление, о котором Пейдж не уставала думать.

Так что в некотором отношении было даже неплохо, что пресловутый коммерсант торопил с продажей. Сама бы Пейдж, без сомнения, тянула бы это дело до бесконечности.

Она пообещала торговцу, что к девяти часам следующего утра дом будет сверкать, как новенький, поэтому времени для уборки у нее оставалось мало и еще меньше для того, чтобы передумать с продажей. На Пейдж была надета футболка и обрезанные джинсы, в которые она переоделась сразу же, как только вернулась из Маунт-Корта. Потом она позвонила Джилл и сообщила, что придет домой поздно, оставила ей номер телефона Мары и попросила, чтобы все звонки она переадресовывала к Маре в дом.

Вооружившись тряпкой, жестянкой с полиролью, рулоном бумажного полотенца и стеклоочистителем, а также пылесосом, который она подарила Маре на новоселье шесть лет назад, она приступила к работе при тусклом оранжевом свете заходящего солнца. Она начала со стола, находившегося в коридоре, отполировала зеркало, висевшее над ним, протерла извилистые перила красного дерева и пропылесосила лестницу, ведущую на второй этаж, и дорожку на ней. Точно так же она убрала первую гостиную, стараясь как можно лучше привести в порядок мебель Мары, которую та коллекционировала в течение ряда лет. Так же как она всю жизнь испытывала тягу к больным и увечным, мебель ее тоже носила отпечаток этой страсти – длинный кожаный диван украшали две большие подушки, одна из которых почти лишилась первоначального цвета, орнамент на ковре был смещен в сторону, а кофейный столик был изогнут столь причудливым образом, что только близорукие глаза Мары могли отыскать в нем намек на изящество.

Вторая гостиная выглядела совсем по-другому. Мебель там стояла простая – козетка Шейкера, два виндзорских стула и книжные полки, над которыми тянулись другие, импровизированные, из досок. Три вещи спасали комнату от аскетизма. Прежде всего, коллекция подушек, собранная Марой, большой диапазон всевозможных изделий такого рода, купленных в таком же количестве мест и сложенных кучами на полу так, что получалась еще одна софа, чрезвычайно удобная и глубокая. Пейдж улыбнулась при мысли о маленьких пациентах Мары, прыгающих и кувыркающихся на этой софе вместе с хохочущей до истерики хозяйкой.

Второй вещью являлся рабочий стол хозяйки, представляющий собой дверь от сарая, установленную на четырех ногах. На нем лежали журналы, книги, письма, вскрытые и еще не распечатанные, дорожные карты, корзинка с катушками разноцветных ниток, недоконченная подушка и книга по вязанию с вязальных курсов, на которых Мара занималась.

Третьей – были фотографии, украшавшие все свободные места на стенах, те самые, которые Мара снимала и проявляла под зорким взглядом Питера. Но фотографий, на которых следовало бы быть детям, не существовало. Вместо них представлены изображения природы – деревья, мосты, поля, животные, – чрезвычайно живые и выразительные, словно за каждым из этих снимков скрывалась черточка лица нерожденного ребенка Мары. Если бы Пейдж дали право, она навеки запечатлела бы эту комнату, так как память о Маре здесь переполняла самый воздух, что еще больше наполняло Пейдж неверием в смерть подруги. Боль утраты достигала здесь такой же интенсивности, как в первые несколько дней после ее похорон. На смену воспоминаниям пришла печаль.