Американка - Моника Фагерхольм

Этот язык они теперь использовали только в играх. Но в данных обстоятельствах он, во всяком случае, служил хорошим знаком. Потому что одно было известно наверняка. Дорис никогда не прибегала к этому языку, если была не в духе.

— Но, — сказала Дорис Флинкенберг, просияв и лукаво прищурившись, как только она одна умела. — Существуют и другие мечты!

К ней разом вернулось присутствие духа, она почувствовала прилив сил, подняла голову и улыбнулась Сандре той улыбкой, которая когда-то была заученной, но теперь стала частью личности Дорис, почти настоящей: наша слащавая инфернальность; и можно было почти зримо видеть, как стучало у нее в голове все, что ей вдруг открылось.

Все возможности.

Это была прелюдия к двум неделям вдвоем в доме в самой болотистой части леса. В то лето в мире происходили большие события. В городе у моря собрались президенты и правители со всего мира, чтобы подписать исторический мирный договор. Отныне все страны станут сотрудничать и помогать друг другу, вместо того чтобы воевать и распространять ненависть и раздор. И когда Аннека Мунвег появлялась в телерепортажах, в ее голосе, обычно сухом и деловом, звучало волнение. Но было в этом настроении и еще что-то, ведь было лето, и стояла прекрасная погода. Президенты обеих супердержав пожали друг другу руки, первый раз за много-много лет, а потом произнесли высокопарные заключительные речи, и исторический документ был подписан. Под самый конец вкатили тележки с белым мороженым и красной земляникой. Именно в такой солнечный день в конце лета Лиз Мааламаа разбила стекло входной двери в подвальный этаж, вошла в дом и застыла среди осколков, испугав танцевавших в бассейне девочек. Странный танец ненависти/любви, единства/двойственности и почти настоящей нужды и очевидного отчаяния. Мечты закончились, потому что возникла настоящая любовь. Но Лиз Мааламаа этого не поняла. И принялась читать им вслух отрывки из Библии.

Потом вздохнула и сказала: там во Флориде было так жарко, что хоть шкуру снимай…

Она произносила «Флорида» так, будто в слове было два «и».

Но до этого момента никакой роли не играло, что там происходило во всем остальном мире. Потому что все сосредоточилось в одном-единственном месте, все самое важное, во всяком случае. Все обыкновенное в расчет не принималось. Самое важное, что произошло, то, что было жизненно важно, случилось в четырехугольнике. На дне бассейна, в котором не было воды, в бассейне в подвальном этаже с панорамным окном, выходившим на непроходимые заросли папоротника, на болото. В то время года, когда все в природе зеленело и тянулось вверх. Эти заросли заслоняли весь вид, но в то же время и скрывали их от внешнего мира. От лета и людей. От всех остальных людей. И это помогало. Поначалу никто не знал, чем занимаются девочки и где они. Поначалу никто не подозревал, что они не уехали.

Единственное, кого не удавалось удержать и кто заполнял дом — это насекомые: комары, огромные переливчатые мухи, жуки. Зеленые папоротниковые жуки, которые не трещали, и те, что трещали. Эти и другие болотные насекомые пробирались в дом, выползали из недействующих вентиляционных отверстий в бассейне, проникали через трещины в стенах — трещины, которые становились все заметнее. В течение этих четырнадцати дней был период, когда зачастили дожди, а потом наступила солнечная пора; дожди продолжались несколько дней, и за это время все стало пористым-пористым.

Но у девочек, Сандры Вэрн и Дорис Флинкенберг, было столько забот, что им было не до комариных сеток, пластиковых мухобоек и аэрозолей.

В эти дни их мир сжался до размеров четырехугольника.

Бассейн в подвальном этаже дома на болоте: приблизим его сейчас в последний раз, чтобы рассмотреть получше. Потому что, когда Аландец и Никто Херман вернутся домой из своего плавания, им ничего не придется объяснять: они и так поймут, что все вышло не совсем так, как кое-кто представлял, и тогда-то Аландец облицует бассейн новым кафелем и велит налить туда воды — в первый раз с тех пор, как они поселились в доме на болоте. И Никто Херман подтвердит, попивая вино, что сыграла роль «движущей силы».

— Можно устроить. Твое слово для меня закон, — сказал Аландец со всем тем наигранным энтузиазмом, на какой только был способен. Таким наигранным, что и сам, а он вовсе не был мыслителем, понял, что стоит на большой сверкающей сцене и исполняет жалкий номер.

По Аландцу было заметно, что он уже подустал. Много воды утекло с той поры, когда он был мужчиной в расцвете сил, например в снегах Средней Европы, когда он стоял по одну сторону белого поля и смотрел на известный дом на другой его стороне. Это раз. Но, что еще неприятнее, та вечеринка в конце охотничьего сезона, когда Никто Херман приехала сюда посреди ночи и Бомбе Пинки-Пинк отказали от дома, была тоже совсем недавно, а кажется — целую вечность назад. «Она войдет в этот дом только через мой труп»; Пинки стояла в тамбуре, а Никто Херман, только что прикатившая на такси, звонила в дверь, но никто ей не открывал. И Сандра улизнула посреди ночи, потому что Никто хотела с ней поговорить — а потом они сидели на лестнице в никуда и рассуждали о том, как важно следовать за своей звездой и воплощать в жизнь свои мечты. И пока они так сидели и разговаривали, вдруг появился Аландец, словно из пустоты, с подносом в руках; на подносе стояли бокалы с напитками, а в них — бенгальские огни, или, как их еще называли, звездный дождь. И они сияли в ночи, но почему-то это не казалось красиво — ни Аландец с подносом, ни бенгальские огни в ночи.

Сами того не подозревая, мы превратились в серых пантер, Аландец. Это жутко, если вдуматься. Ведь он как-никак ее родной отец, а ей нужно столько… защиты… потому что отныне возникнет так много трудностей. Каким бы сумасшедшим он ни был, Аландец, все же в нем была удивительная, упорная, неподражаемая сила.

То, что спрятано в снегу, выходит на поверхность в оттепель.

Но ведь могло случиться и то, от чего так просто не отмахнешься? То, что все время возвращалось. Но этого он понять не мог и не обращал на это внимания.

Но — лето в целом, мир, уместившийся в четырехугольнике, даже если в море у Аланда бушевал шторм, когда они проплывали мимо «родных скал», он и Никто Херман. Аландец еще не смотрел по сторонам. Он все еще смотрел прямо вперед. Прямо-прямо вперед.

Ну ладно. В доме в самой болотистой части леса имелось все, что было необходимо девочкам. Поначалу им даже не надо было в магазин ходить за продуктами. Они ели то, что лежало в холодильнике, а в морозильной камере нашли прошлогоднюю лосятину. Тяжелый позабытый заледенелый кусок в самом низу. Он обеспечивал им сытную жизнь до тех пор, пока они уже больше не могли смотреть на жареную лосятину, а потом они еще немного продержались на конфетах, чипсах и шоколаде.

Девочки ушли в свой собственный мир, со своими собственными играми, своими собственными разговорами, и он их поглотил. Возможно, так начиналось прощание с детством. За прошедший год, особенно после того, как Тайна американки была разгадана и предоставлена своей судьбе, много старых игр и рассказов утратили всякое значение.

Но все же — на несколько дней вернуться в детство. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так говорили греческий философ и Никто Херман. Но это было совсем другое дело. Стало совсем другим. Теперь это жгло. «Если сунуть палец в костер, останется ожог», — сказала как-то раз Дорис Сандре, сообщила как непреложный факт. Теперь она могла сама это испытать. По-настоящему.

Однажды в те времена, когда они с Сандрой жили вдвоем в доме на болоте, в ограниченном четырехугольнике, в бассейне без воды («Маленький Бомбей?» — зло переспросила она, когда они стащили в подвал ворох шелковых тканей и устроили дворец махараджи, это было их последним занятием до сексуального пробуждения, а Сандра передернула плечами — «нет», и ощетинилась, тогда она, как обычно, попыталась превратить все в шутку, сказав «ну, не совсем, но почти»); и тут Дорис вспомнила, что забыла кое-что в доме кузин, когда собиралась отправиться путешествовать по миру, и этого ей теперь не хватало, теперь это ей было просто необходимо. Кассеты с музыкой. Не Наша любовь — континентальное дело, потому что даже Дорис Флинкенберг эта дребедень наскучила (давно пора, решили все близкие, они, даже мама кузин, устали слушать, как Дорис вновь и вновь крутит ее на своем магнитофоне), а тетрадка с любимыми певцами, ее записная книжка… все то, что она обычно таскала с собой. Но ты не можешь вернуться домой. Вот цена расплаты. Все имеет цену. Чем-то приходится расплачиваться.

Но: платить за что? Это после почти четырнадцати дней, проведенных вдвоем с Сандрой в доме в самой болотистой части леса, было непонятно, перестало быть ясным.